Главная страница сайта dedovkgu.narod.ru

Страница специальности «Журналистика»

 Г.В. Кузнецов

СЕМЬ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫХ ГРАНЕЙ ЖУРНАЛИСТА ТВ

Автор, Георгий Владимирович Кузнецов, с 1991 года заведует кафедрой телевидения и радиовещания факультета журналистики МГУ им. М.В. Ломоносова. На радио и ТВ — с 1958 г. Лауреат премии Союза журналистов России “За журналистское мастерство”.

Сборник является продолжением книги “Так работают журналисты ТВ”, выпущенной в 2000 г. Концепция семи “граней” (амплуа, разновидностей профессии, ролей, различия функций) тележурналиста, впервые выдвинутая Г.В. Кузнецовым в 1993 г. на страницах журнала “Журналист”, стала общепризнанной и вошла в учебники. Автор на конкретных примерах анализирует некоторые профессиональные проблемы, возникающие в практике региональных телестудий, и в заключение напоминает о двух форматах телепередач, незаслуженно забытых, но ждущих своего часа в эфире будущего.

Нынешней весной в День открытых дверей к нам, на факультет журналистики, пришло человек семьсот. И большинство желало быть телевизионными ведущими, причем немедленно. “Может ли факультет послать меня в Чечню?” — спросила юная дева лет 16-ти. “А зачем?” — “А вы считаете, что у меня не может быть своего мнения о Чечне?!”

Стало быть, дева юная хочет нам сообщить свое мнение. Другие тоже пишут в сочинениях: хочу объяснить людям, как надо жить. Телеведущий воспринимается как некий учитель человечества. Четвертая власть доступнее трех первых: там надо быть куда-то избранным, а здесь написал сочинение на четверку — и все, ты уже власть и сообщаешь миру свое мнение.

При московских школах развелась уйма телевизионных классов. Приносят кассеты: наморщив юный лобик, еще одна дева берет интервью: “Как вы считаете, в чем состоит счастье человека?” По виду ясно, что сам-то интервьюер хорошо знает ответ. По каким, спрашиваю, книжкам вы учились нашим премудростям? — “У нас был учитель с телевидения. Бывший оператор или режиссер”.

Издательство “Добрая книга” выпустило книгу совершенно чудовищную: сочинение Т.З. Адамьянц “Как стать телезвездой”. Спрос — обеспечен, всем охота стать звездой. Тем более, что автор книги пишет про “ощущение значимости своего духовного опыта”, про “уважение себя в творчестве”. Или так: “главное качество идеальной интенции — стремление к духовному учительству”. Ни больше ни меньше!

Интенция — главная направленность сознания, мышления на какую-либо цель. Если раньше, как писал Влас Дорошевич, в России не было слова “репортер”, а только “репортеришка” (“вон репортеришка бежит”), то теперь, значит, репортеров тоже нет. Есть духовные учителя.

Понимаю всю тщету моей попытки возразить авторам подобных концепций. Но все же говорю студентам: ребята, а знаете, почему Христос начал проповедовать после тридцати лет? Да потому, что молодым людям до тридцати считалось неприличным произносить публичные речи. Молодость — время наполнения впечатлений и духовного опыта. Молодых публицистов не бывает. Молодыми должны быть репортеры, то есть люди, сообщающие новость, наводящие камеру на что-то интересное. Пусть у вас будет заинтересованный, даже азартный рассказ и показ. Умейте выбрать главное, интересное — и только в этом выразить отношение к происходящему.

Между прочим, в США репортер телевидения зарабатывает в 6-7 раз больше среднего американца. Почему? Об этом хорошо написал Артур Хейли в романе “Вечерние новости”: требуется высокий профессионализм.

Вот репортер наговаривает на пленку текст прямо на месте события. “Фокус — как знал Гарри Партридж и другие профессионалы его класса — состоял в том: чтобы не описывать изображаемое на экране. Человек, сидящий у телевизора, сам увидит, что происходит, ему не нужны словесные описания. В то же время текст не должен быть абстрактным, чтобы не отвлекать внимание зрителя. Словом, это настоящая литературная эквилибристика, основанная в значительной степени на инстинкте. Факты должны быть неукоснительно изложены, глаголы выбраны сильные и действенные, текст должен звенеть. Манерой изложения и интонацией корреспондент способствует лучшему пониманию содержания. Он или она должны быть не только отличными репортерами, но и актерами”.

В мире давно сложились р а з н ы е профессии экранного журналиста. От репортера требуются совсем не те качества, что присущи обозревателю. Есть невозмутимые модераторы и искрометные шоумены, въедливые интервьюеры, никогда не сообщающие о своих личных пристрастиях, известные всем зрителям, но не претендующие на “духовное учительство”.

А мы все норовим вывести идеальный образ телеведущего, беря, по принципу гоголевской героини, улыбку Митковой в сочетании с умом Познера и грустью Молчанова. Я не утрирую, я прочел это в одной кандидатской диссертации. Даже в самых серьезных исследованиях уважаемые авторы (например, известный психолог В.Г. Зазыкин и его коллектив) выводят “усредненные” характеристики телеведущих, без учета той функции, которую человек призван выполнять на экране. Здесь профессия телеведущего рассматривается вроде бы многогранно: в оценках зрителей, представляющих себе “идеальный образ” журналиста на экране, в требованиях руководства и экспертов по СМИ и, наконец, в самооценках ведущих. Тележурналисты, как сказано в резюме, “выступают за то, чтобы иметь право высказывать личную точку зрения. Это, по их мнению, главное качество настоящего профессионала — умение в любой ситуации высказать свою личную точку зрения”.

Практика телеэкрана все же немного иная. Татьяна Миткова, перейдя с гостелевидения на НТВ, перестала высказывать свое мнение по поводу любого события — для этого есть аналитик Евгений Киселев. Репортеры НТВ также сосредоточили силы не на самовыражении, а на доставке яркой эксклюзивной “картинки”, хотя и умеют представиться в кадре на фоне события.

Репортера кормят ноги, аналитика — голова, а ведущие новостей выразительно читают тексты, отличаясь от старых дикторов тем, что понимают их смысл. Понимание — важный компонент Между прочим, французские фотографы перед съемками модели дают ей прочесть книгу. Девушка, прочитавшая книгу, смотрится иначе, у нее появляется как бы “второй план”. Вот за этот второй план ведущие новостей в США получают на порядок больше репортеров, хотя они “только” читают текст и принимают участие в его подготовке, в компоновке выпуска. А Светлана Сорокина все силы души тратила на изобретение заключительной “телефразы-прощалки”. Так и казалось, что ей хочется всех нас, зрителей, осенить крестным знамением и благословить. Ее талант оказался более к месту в программах “Герой дня” и “Глас народа”, там она интервьюер и модератор.

Теленовости у нас всегда были проповедью, ритуалом, начиная с программы “Время”. Оттуда и корни мессианства наших телеведущих и репортеров средней руки. Всякий журналист, выступающий в кадре, назывался комментатором. Впрочем, по штатному расписанию он мог быть и редактором. Никаких модераторов, репортеров, шоуменов мы не знали. Комментатор берет интервью... Тогда это не казалось бредом, помесью кислого с пресным. Вот в эфире “Эстафета новостей”. Олимпийский чемпион говорит: “От имени спортсменов я хотел бы пожелать...” — “От имени советских спортсменов”, — наставительно поправляет сидящий рядом ведущий.

Сильна старая привычка! Разве не то же самое делают сегодня в эфире наши “демократические” ведущие? Только вместо мнения партии они часто несут свое собственное, основанное лишь на амбициях и комплексах. Пропагандисты собственного мнения — вот кто такие наши “телезвезды”.

В газетном интервью Ирина Мишина сетовала, что ее стали “искусственно старить” при помощи грима и одежды, потому что зрители слали возмущенные письма: как такая молодая девочка учит их жить? Никому не пришло в голову, что дело не в возрасте, а в функции: не должен ведущий новостей учить людей чему-либо. Мишина хотела реализовать свои социально-педагогические таланты в другой передаче. Если это будет не новостная, а аналитическая, публицистическая передача — Бог в помощь! Вслед за Сорокиной...

Давно хотелось бы видеть в нашем эфире аналог знаменитой американки Барбары Уолтерс. Когда она ведет новости, ее лучистые глаза проникают в душу, когда берет интервью — это “наждачная личность”, как говорят о ней газетчики. Она выступала и модератором на президентских дебатах. Но никогда не выходила за рамки роли. Ее жизненная позиция выражается не в том, что она кого-то учит жить. Подбор фактов, острейшие вопросы собеседникам, работа с политиками “на расстоянии вытянутой руки” — вот подлинный профессионализм.

У нас часто вспоминают, как ведущий новостей Си-би-эс Уолтер Кронкайт выступил против войны во Вьетнаме, и американский президент Джонсон сказал тогда: “Раз я потерял Кронкайта, можно считать, что я потерял и каждого среднего американца”. Ведущий новостей – высший авторитет для нации! Наши “звезды”, приводя этот пример в доказательство своего “права на личное мнение”, упускают только одну “деталь”: Кронкайт, съездив во Вьетнам, поделился своим мнением вовсе не в выпуске новостей. Там он был, как всегда, беспристрастным “привратником”, открывал дорогу фактам. Для того чтобы сообщить свое мнение, он попросил руководство компании выделить ему специальное время. И выступил — не в новостях, а в другой передаче. Не в роли ведущего новостей, а в роли политического обозревателя.

Никак не прививается у нас главный принцип западной журналистики — отделение фактов от мнений. “Вы привыкли кушать первое и второе сразу, из одной тарелки”, — пишут по этому поводу западные коллеги. Может, так и нужно для нашей ментальности, для нашей загадочной русской души. Но все же мне кажется небесполезным точно обозначить семь главных профессий или ролей, семь функций, которые никогда не смешиваются на английском, американском, итальянском, французском, немецком телевидении.

***

Репортерская работа — это проникновение ТВ в реальную жизнь. Без репортерства тележурналистика свелась бы к показу “говорящих голов” студии. Если оставить “телезвезду”, ведущую новости, без репортажей, такие новости едва ли кто-нибудь станет смотреть. Каждый репортаж — камешек в мозаичной картине мира. А ТВ изобрели именно для того, чтобы видеть самое важное и интересное, что происходит на планете каждый день. Канадский философ Маршалл Маклюэн бросил когда-то меткое словцо: благодаря развитию ТВ мир становится “глобальной деревней”. Событие, происшедшее на одном краю “деревни”, тут же становится известно всем ее обитателям и активно обсуждается. Угроза разрушительных конфликтов и экологические беды привели к ощущению земного шара как единого и не слишком большого поля существования человека.

“Репортер, раскопавший факты, и редактор, у которого достало мужества опубликовать их, — вот кто герои журналистики, а вовсе не комнатные аналитики, обозреватели и комментаторы. История прессы знает факты, когда обычные информационные сообщения изменяли ход событий круче, чем передовицы, комментарии, “точки зрения” и анализы, вместе взятые”. Когда читаешь этот пассаж из американского учебника журналистики, вспоминается телерепортаж С. Медведева 19 августа 1991 года. Вся программа “Время” была полна откликами о “единодушном одобрении трудящимися”, и только этот репортаж показал сопротивление москвичей созданию ГКЧП.

Репортер стремится оказаться со съемочной техникой и группой там (и тогда), где (и когда) происходит нечто обще интересное; знает, как вместе с оператором выбрать, отснять и затем выстроить ряд кадров, которые дадут яркое представление о происходящем; наконец, умеет сопроводить эти кадры текстом, где вскрывается подоплека зафиксированного события.

Выезжая на съемку, репортер уже представляет в общих чертах будущий экранный материал, поскольку съемка и монтаж подчинены определенным закономерностям, оставляющим, впрочем, достаточный простор для изобретательности. Если планируется 20-секундный сюжет, то приходится ограничиться самым общим представлением о событии. В наиболее распространенном 60 — 75-секундном уже надо заботиться о композиции и элементах драматургии. (Продюсер вечерних новостей Эн-би-си Р. Франк: “Каждый информационный сюжет должен иметь четкую структуру и конфликт, проблему и ее разрешение, развитие и свертывание действия, то есть начало, середину и конец”. Правила Аристотеля, архаичные для театрального авангарда, незаменимы в телерепортаже.)

Авторы зарубежных учебников единодушно советуют репортерам проводить на объекте предварительную разведку, знакомиться заранее с участниками предполагаемого события (речь не о “пожарных” съемках), продумывать план съемок, все “повторы” и “изюминки”. Корреспонденты нашего регионального ТВ столь же единодушно считают это “выдумкой теоретиков”, договариваются по телефону и являются на объект в первый и последний раз прямо со съемочной группой. Им ничего не известно сверх того, что попало в кадр. В итоге — поток поверхностных, маловыразительных сюжетов.

Чеченская война выдвинула целую плеяду репортеров-фронтовиков. Так называемый “стенд-ап” — несколько фраз репортера в кадре на фоне события — свидетельствует: наш полпред действительно там, это не архивные кадры, вот он показывает нам, как вертолеты обстреливают реактивными снарядами бывшую базу стратегических ракет в Бамуте, а вот за его плечом полыхает нефтескважина, и мы вместе с ним ощущаем, кажется, ее нестерпимый жар.

Для любой системы — от технического устройства до биологического организма и социума — в первую очередь важна информация об отклонениях от нормы. Если случились неполадки в машине, то на приборном щитке у шофера, летчика или диспетчера загорается красная лампочка. Живой организм сигнализирует болью. Вот такие “болевые сигналы” общество получает от репортеров в теленовостях.

Есть репортеры криминальной хроники и репортеры, сообщающие о новостях в науке. Есть “паркетные”, кремлевско-думские, но гораздо больше собкоров-репортеров на местах, в глубинке, их глазами мы видим Россию. Что касается остального мира — его давно поделили между собой репортеры-международники.

В прежние времена репортеру вменялось в обязанность показывать передовиков и начальников. Теперь интервью в репортаже все чаще отвечает мировым стандартам: две-три “ключевые” фразы и довольно. Ведь сам репортер, в отличие от чиновника, может рассказать о происходящем коротко и ярко. Он знает: не надо говорить о том, что и так видно на экране. Надо объяснять картинку, давать дополнительную информацию, передавая зрителям свое волнение и интерес (но не менее!).

Впрочем, в этом вопросе категоричность неуместна. Если одна телекомпания решительно запрещает репортерам становиться “чуточку комментаторами”, то другая — например, американская Эн-би-си — оставляет за ними право “рассматривать событие в перспективе, интерпретировать и анализировать”. Причем в кодексе компании прямо записано: это разрешается не всем репортерам, а только тем, “чей опыт и чувство ответственности” доказаны. Одному, значит, можно, а другому рано еще. И никто не обижается, не бежит жаловаться в демократическую печать, мол, караул, цензуру вводят! Интерпретация новостей соответствует политической линии компании, то есть истеблишмента, а отсюда правило: не раскачивать лодку, не оставлять чувства безысходности, как бы ни было трагично событие — жизнь продолжается. Чтобы говорить, что хочешь — надо купить свою телестанцию...

***

Репортерское “летучее” интервью сильно отличается от большого, студийного, подготовленного и выстроенного. “Хорошие интервьюеры исключительно редки”, — единодушно заявляют авторы учебников. Упоминавшаяся Барбара Уолтерс получает несколько миллионов долларов в год, делая 20-минутные интервью со знаменитостями, большинство из которых менее знамениты, чем она сама.

“Классик” американского интервью Майкл Уоллес (мы видели его в программе “60 минут”) убежден: настоящее проблемное интервью должно продолжаться не менее получаса. Мода на проблемные диалоги несколько угасла и у нас, и за океаном — теперь расцветает “личностное” или “портретное” интервью, зародившееся в давние шестидесятые в программах типа “Один час с ...”. На месте многоточия — фамилия кинозвезды, политика, спортсмена или иного человека, подробности личной жизни которого и суждения обо всем на свете интересны телезрителям.

К нам интервью подобного рода пришли через Эстонию. Диктор Урмас Отт прилежно скопировал схему разговора, не особенно вникая в суть. Поначалу московские артистки, очарованные акцентом и манерами как бы иностранца, охотно раскрывали душу перед ним и зрителями. Но с серьезными собеседниками — Евгением Евстигнеевым, Егором Лигачевым, Михаилом Горбачевым — самовлюбленный Отт не справился. Диктор есть диктор. Другая профессия.

В отличие от западных интервьюеров Отт не имел команды аналитиков, которая бы составляла план интервью, стратегию, как в шахматах: “если он ответит так, то мы скажем вот что...” Не было у него досье с высказываниями собеседника, не было настоящих знаний о “человеке, с которым Отт встречался. Великого русского актера Евстигнеева он нахально спросил: “А вы согласны с тем, что актеры очень во многом обязаны журналистам своей популярностью?” И это в самом начале разговора! Прокурорская манера Караулова ничуть не лучше, но он знает кое-что о собеседниках, он не “человек со стороны”, ему интересны люди — хотя на западные стандарты “не тянет” и эта наша телезвезда. Его признания в любви (например, к Алиеву) или высокомерие (“Вы меня боитесь” — к Хренникову) наши, российские. И в “Один на один” Любимов тоже не скрывал симпатий и антипатий. Если Немцов против Жириновского, то он с Немцовым. Если пара комплектуется иначе и Жириновский дебатирует с Анпиловым — то он на стороне Жириновского. Получалось не “один на один”, а два на одного.

***

— Подумаешь, какая разница! — возражают наши звезды. — Это все теоретики выдумывают. Вот сели мы в эфире и сидим, общаемся, как Бог на душу положит, по-человечески.

У меня есть видеозаписи дебатов с участием Барбары Уолтерс. В одном случае она интервьюер, одна из четырех так называемых “панелистов”, в течение полутора часов задающих вопросы кандидатам в президенты США. Четыре года спустя она — модератор. То есть следит за порядком в студии, за временем. Если один кандидат критикует другого — дает этому другому возможность немедленного ответа, каждый раз одной короткой фразой типа “Ваши возражения?” И никаких “я думаю”, “мне кажется”. Тесно это для русской души? Может быть. Зато дебаты идут в темпе, все модератора слушаются: и два претендента, и четыре интервьюера. Никто стаканами друг в друга не кидается, хором не говорят, друг друга не перебивают. Да, не по-нашему это.

Не забыть наивного Сережу Ломакина, который в 1991 году покровительственно сказал опальному Ельцину в конце разговора: “Мне было интересно с Вами, Борис Николаевич”. Изо всех сил хочется нашему брату заявить: я тоже личность! Главный дефицит в нашей стране — дефицит уважения. Все эти самовыявления звезд из того же ряда, что и бессмертная фраза: “Ты меня уважаешь?”

Модератор может и сам задать вопрос, и сослаться на мнение зрителей, и вообще обходиться без интервьюеров “со стороны”. Однако в любом случае своих политических пристрастий он не афиширует.

“Ведущий дискуссии не является ее участником” — правило “у них” железное.

***

Не все телекомпании мира позволяют себе дорогое удовольствие содержать собственных комментаторов. Многие предпочитают приглашать видных публицистов газет, политологов и других экспертов, обладающих к тому же способностью “публично мыслить”, укладываясь в заданное время.

Комментатор не сообщает новости. Пояснительные, исторические аналогии, прогнозы, то есть “гарнир” к новостям — вот его продукция. Здесь уже появляется право на личное мнение. Комментатор — в мировой практике — человек с жизненным опытом. Были и у нас когда-то на экране и Александр Каверзнев, и Александр Бовин, которым верили лично, глядя в глаза и проверяя на совестливость. Понятно, что у комментатора есть своя специализация. Хотя француз Леон Зитрон с одинаковым успехом комментировал скачки на ипподроме и выборы в парламент.

Считается, что комментаторы должны помочь зрителю сформировать собственное мнение. Задача редакции — предоставить слово комментаторам, придерживающимся различных точек зрения. За малым исключением: нигде в мире не дают слова комментатору, призывающему изменить существующий строй. Пособия рекомендуют комментатору некоторое “отстранение” от материала, дистанцию, невовлеченность в конфликт — за исключением общедемократических ценностей, связи политики с моралью. Комментарий должен апеллировать к рассудку и благоразумию, а не к эмоциям.

Обозреватель скорее энциклопедист, чем пропагандист и агитатор. И здесь его отличие от откровенно ангажированного комментатора, отстаивающего свои партийные или групповые позиции. Если политика нравственна и направлена на обеспечение согласия и благополучия в обществе, комментатор, не вступая в конфликт с совестью, включается в популяризацию такой политики. Обозреватель же остается выше политических пристрастий. Не случайно поэтому комментатор обычно уходит с экрана вместе с политической “командой”, а обозреватель остается.

Обозреватель — не обязательно журналист. Это автор и ведущий “персональной программы” журнального типа, куда входят и видеосюжеты, и встречи с гостями студии. Это Юрий Сенкевич и Эльдар Рязанов, это Святослав Бэлза и Анна Дмитриева. Умение просто и интересно рассказывать о сложном — их первейшее качество. И знание дела, конечно. От комментаторов они отличаются еще искусством плести кружево сценария сложной передачи (впрочем, для этого существуют и помощники, сам обозреватель — важная персона). Обозревательское интервью в отличие от репортерского характерно тем, что здесь собеседники как бы “на равных”. Но меру знать надо: очень некрасиво, когда ведущий комментирует всякое высказывание гостя студии, занимая порой времени побольше, чем интервьюируемый. Интервью и комментарий — жанры принципиально разные. И если их проводит один и тот же человек — он должен быть похож на известное радиолюбителям устройство, переключающееся то на “прием”, то на “передачу”. Глядя на собеседника — слушает, он весь внимание, он поощряет партнера взглядом и наклоном тела. Повернулся на камеру — и вот уже испускает некие флюиды зрителям... Об этом “лучеиспускании”, как и о “впитывании” при работе с партнером, хорошо сказано в книге К.С. Станиславского “Работа актера над собой”. Обозревателю, комментатору, как и репортеру, без некоторых элементов актерского мастерства не обойтись.

В экранных профессиях немало общего. Потому и происходит “миграция” — иногда удачная, как у Влада Листьева — из интервьюеров в шоумены и обратно. А иногда не очень удачная. Скажем, репортер, великолепно выглядевший на улицах, производит удручающее впечатление в студии. Бывало и наоборот: маститый политобозреватель не мог двух слов связать, оказавшись вне студии. На заводе в Тольятти посадку такого обозревателя в автомобиль снимали, помнится, больше часа. Казалось бы, чего проще: проговорил фразу у открытой дверцы — сел в машину — захлопнул — поехали. Так ведь нет, то слова забывались, то ноги путались.

Очевидно, амплуа журналиста определяется, как у актера, его психофизиологическими данными. Как у актера, имеет значение тренировка и развитие того, что дано природой.

Многому учит опыт прекрасного шоумена Владимира Познера. Он тоже плетет свое кружево, но из другого материала. Не видеосюжеты и интервью, а сотни реплик, характеров, предрассудков, мнений и сомнении объединяет шоумен, четко стремясь к намеченной сценарием цели.

В конце 80-х годов я не раз наблюдал, сидя в укромном уголке студии, работу Познера и Донахью, а также других ведущих телемостов. Телемост — самая сложная разновидность ток-шоу (или, говоря по-русски, разговорных представлений). И мастерство этой славной пары я смог оценить вполне лишь тогда, когда вести мост взялся другой человек, прежде известный отличными репортажами из-за границы. Каждый репортаж был написан и разыгран, как по нотам. А во время ток-шоу пришлось импровизировать. Вот из-за границы показывают новости про нашу страну, тогда еще СССР. “Москва назначила в Алма-Ату нового первого секретаря ЦК Компартии Казахстана...” И пошли следующие новости, и уже переключились заморские камеры на показ какой-то семьи. Как вдруг ведущий закричал: “Остановите показ! Я должен сделать разъяснение”. На полслове остановились, с того конца моста спрашивают, в чем дело. “Не Москва назначила казахского секретаря, там в Алма-Ате есть свой пленум, там решили это дело”. — “Но все равно без Москвы не обошлось, это лишь формальности”, — оборвали нашего ведущего и продолжили показ семьи. Мне было стыдно за коллегу, который считался вольнодумцем, интеллигентом. Еще один ведущий телемоста тоже брал на себя роль лидера всей советской стороны моста, и даже по картинке возвышался над всеми, учил, поправлял... Познер же, как и Донахью, с мягкой улыбкой мгновенно перемещался по студии, да так, чтобы не заслонить от камеры человека, поднявшего руку, оказаться где-то сбоку, и возникало впечатление: ведущий передачи один из нас, он тоже не всезнающий, он ищет ответы, он действительно интересуется смыслом дискуссии, а не просто красуется в кадре и отрабатывает свой хлеб.

К чести Владимира Владимировича, он в одной из шоу-программ, где дискутировали о средствах массовой информации, посоветовал зрителям: вы поменьше нас слушайте. Наш авторитет во многом искусственный, обусловленный тем, что часто появляемся на экране. А в общем мы самые обыкновенные люди.

***

Семь амплуа телевизионного журналиста: репортер, интервьюер, комментатор, обозреватель, модератор, шоумен, и, наконец, ведущий новостей. По-западному “анкормен”, или человек-якорь. Слово “анкер” вошло в русский язык: например, в строительстве это деталь крепления, надежная, на ней держится вся конструкция. В часах анкер определяет точность хода. В выпуске новостей мы вместе с новостями получаем некую психологическую подпитку или ощущаем ее отсутствие. Ведущий новостей — это такое лицо, на которое хочется посмотреть еще раз. Человеческое лицо, говорят, самая интересная поверхность на свете. Но не ко всем лицам это изречение относится. Ведущий новостей не красавец, он “один из нас”, но, так сказать, в улучшенном издании. Он держится свободно, но не развязен. Уверен в себе, но не самоуверен. Голос и взгляд — инструменты, на которых он мастерски играет. Вот прошел сюжет о детишках, и Питер Дженнингс (Эй-би-си) чуточку задержал теплый взгляд на мониторе, в его глазах еще отражается только что увиденное, и вот он уже обращается к нам, уверенный в том, что мы — с ним вместе. Теленовости выполняют, помимо информационной функции, еще одну — интегративную. Ведущий объединяет, консолидирует аудиторию, будь она общенациональной или областной, глобальной или микрорайонной. Если ведущий новостей кабельного ТВ отличается от общемосковского, то, наверно, его коллега из Ростова отличается от псковича или вологжанина. Какое сообщество, таков и ведущий новостей. “Человек-якорь” не отталкивает никого, он всех притягивает.

Все понимают, что не ведущий добывал новости. Но он так выстраивает и подает их, что драма ежедневной жизни не кажется безысходной. Некоторые телекомпании США пытались сделать ставку на молодых ведущих, но потом пришлось вернуться к людям среднего возраста — тут зрители видят более надежный “якорь”. У нас пожилые ведущие ассоциируются с политикой прошлого, и то, что они уступили место молодым — правильно. Только хотелось бы, чтобы молодые журналисты были интересны выполнением точной профессиональной задачи, хорошенько понимали, для чего они появляются на экране. Кто-то из остроумных французов сравнил телеведущего с манекенщицей, которая выходит на помост показать платье, а не себя. И все же она себя показывает! Ведущий работает ради новостей, интервьюер выводит на люди своего собеседника, шоумен организует массовое действо, и каждый из них интересен именно выполнением точной профессиональной задачи.

ПЕНЗЕНСКИЕ СТРАДАНИЯ

Во время заключительной церемонии телеконкурса “Новости — время местное — 2000” в “Президент-отеле” подошли ко мне три очень серьезных человека, две дамы и джентльмен. “Мы из Пензы и хотели бы узнать, почему наша программа не попала в число лучших. Если бы знали, то не ехали бы сюда, а так позор один. Объясните, на каком основании отборочная комиссия нас забраковала”.

Объясняю. Все очень просто. Нам дана анкета, в которой надо проставить оценки по разным параметрам информпрограммы. Например:

- верстка выпуска новостей (выбор информационных приоритетов, соотношение официальных и “мягких”, “человеческих” новостей, тематическое разнообразие — от политики до культуры);

- наличие разных точек зрения;

- соблюдение этических норм;

- взаимодействие слова и изображения (текст не повторяет картинку, в видеоматериале есть образные детали);

- позиция (нейтральная, оценочная, морализаторская);

- отношение к власти (конструктивная оппозиция или необоснованная насмешка, или излишняя лесть).

И еще несколько пунктов. Каждый член отборочной комиссии ставит оценку в соответствующей графе, это все суммируется... Пенза? Сейчас посмотрю. Вы у меня набрали 30 баллов. А Казань, например, 40.

- Но почему, почему?! Мы так старались, сделали новое оформление студии...

Я пообещал просмотреть еще раз пензенскую кассету и завтра рассказать, что, почему и как. Назавтра — слег с простудой. Но обещание надо выполнять! Две страницы текста с краткой рецензией были посланы пензенцам в “Президент-отель”.

Я придаю очень большое, может быть, непонятное коллегам значение всем нынешним конкурсам, телефорумам, фестивалям. Съездил даже в Сергиев Посад на московский областной фестиваль “Братина”. Уровень работ там, к сожалению, оставляет желать лучшего — в силу “новобранства”, молодости участников. Но это дело поправимое. Для меня участие в таких делах — возвращение долга. Когда-то я стал средней руки журналистом именно благодаря семинарам, где видел людей лучше себя и равнялся на них.

Отправил я две странички пензенцам. Говорят, они над ними плакали. Не мог я их утешить. И вот хочу вдогонку сказать: ребята, вы мне нравитесь своим серьезным отношением к делу. Своими амбициями. Без них в нашем деле никак нельзя. Но крайностей все-таки не надо. Помните олимпийский принцип: главное не победа, а участие? Вас выбрали как победителей одного из шести региональных конкурсов. Вместе с вами в “Президент-отеле” были еще 26 телекомпаний. Общаться, дружить — не это ли главный приз?

Ну, а почему вы не вошли в число номинантов... Попробую на основе своих двух страничек написать нечто, имеющее смысл для всех начинающих новостийщиков, слишком довольных собой и своей продукцией. Сотни людей пришли в журналистику, не имея о ней четких представлений. Их узнают в городе, им благодарны за сам факт их присутствия на местном экране. А вот в Москве взяли и обидели. Почему?

На первое место — рубрика “главная новость” — в Пензе поставили репортаж о гибели рыбы в реке Суре из-за отравления сине-зелеными водорослями... Или — прошу прощения, не понял — из-за того, что эти водоросли поглотили слишком много кислорода. Откуда они взялись? Судя по новостной программе, из-за стоков какого-то предприятия. Но что это за предприятие, спускающее в Суру водоросли? Чиновники ответа не дали. Оператор показывает котенка, наевшегося рыбы. У бедного котенка слезятся глаза. Но позвольте, диктор нам сказал, что юные рыболовы поделились с котенком лишь частью своего улова. Остальное, надо полагать, отнесли домой. Что стало с людьми, отведавшими этой рыбки? Если есть отравления, тогда это действительно новость номер один, надо бить в набат, предупреждать об опасности. А если пострадал только котенок — едва ли стоило сообщение об этом прискорбном, конечно, факте ставить на первое место в выпуске новостей.

В силу консерватизма (а может, профессионализма) я бы поставил на первое место репортаж, оказавшийся у пензенцев в конце программы, на предпоследнем месте. В прошлом году лекторы “Интерньюса” внушали, что не надо кадить фимиам своим мэрам и губернаторам, не надо лести и преклонения. Ну, урок восприняли. Сюжет о двух губернаторах, весело и торжественно открывавших новую дорогу, поставили ближе к концу, и тон взяли издевательский. А дело, между тем, показано хорошее! Путь между Пензой и Саратовом сократился на 160 километров. Завершен участок трассы. Аяцков, прилетевший на вертолете, рванул по новой дороге на черной “Волге” со скоростью 150 километров в час. Для чего же шуточки — мол, теперь губернаторы будут чаще ездить друг к другу, а саратовцы станут воровать наших невест?

Ерничание по отношению к начальству так же некрасиво, как и подхалимаж. Никак мы не можем следовать общемировому правилу — “держаться с начальством на расстоянии вытянутой руки”. А нам все хочется либо лизнуть, либо укусить, лишь бы быть замеченными.

На второе место можно было бы поставить тот видеосюжет, что оказался у пензенцев в самом конце. Тут сразу две темы: несвоевременное начало учебного года в некоторых школах и судьба симпатичных цыганят, пошедших впервые учиться вместе с русскими. Была еще, оказывается, чисто цыганская школа, ее почему-то закрыли, а кто закрыл — авторы спросить не догадались, повторив лишь слухи о том, что зданием теперь владеет некий цыганский барон. “Дотянуть” бы этот сюжет, внести ясность, расставить точки над “и”, тогда можно его на второе место. Раз уж мы говорим об информационных приоритетах.

Тема здоровья, конечно, очень важна, но едва ли следует превращать первую часть информпрограммы в некий медицинский альманах. После информации о всплывшей кверху брюхом рыбе (а ее почти не показали, и кто виновник — не объяснили) поставлено сообщение о вспышке бруцеллеза среди животных, закупленных в Калмыкии. Каковы масштабы опасности, что делается для ликвидации больных животных — неясно. Опять напугали и ничего не объяснили. И совсем уж непонятно, для чего было снимать и ставить в программу третий сюжет. Городскую санэпидстанцию перевели в неудобное место, на окраину. Врачи-эпидемиологи в кадре жалуются: далеко ездить, дорого и вообще плохо. Кто же устроил им эти неприятности? Об этом молчок. Сказано только, что в бывшем здании СЭС теперь антиспидовский центр. Что предлагает Пензенское ТВ? Может, вернуть СЭС на прежнее место? Нет, коллеги просто шутят: рядом с антиспидовским центром открывается молодежное увеселительное заведение, и теперь можно будет, познакомившись с девушкой, немедленно пройти проверку на СПИД.

И совсем уж огорчил сюжет об убийстве с отрезанием половых органов и ушей. Репортер деловито сообщает, что половые органы найдены неподалеку, а уши пока не нашли. Труп показан во всех возможных и невозможных ракурсах, выдвинуты разные версии...

Традиционные для большого города темы — отсутствие горячей воды и дорожно-транспортные происшествия — возражений не вызывают. Итого затронуто восемь тем. Казанцы, занявшие на конкурсе первое место, ухитрились уложить в выпуск 16 репортажей. Их диктор Айгуль Мирзаянова, в отличие от пензенской коллеги, ведет выпуск живо и доброжелательно, без назидательных педагогических интонаций, свойственных, к сожалению, многим телеведущим — и пензенским в том числе.

Это общая беда многих региональных телекомпаний: отсутствие редактуры и режиссуры, некой воли, определяющей уровень профессионализма. Неужели никто не мог задать репортерам простые вопросы по поводу их сюжетов, вопросы, возникающие у любого зрителя при просмотре? Вопросов тут больше, чем ответов. А ведь известно правило информационщиков: нельзя оставлять зрителя в замешательстве! Пока зритель чешет в затылке, раздумывая, что бы это значило, проскакивает следующий сюжет, и опять досада на неясности и недосказанность.

“Редактор” переводится как “улучшающий”. Мы выкинули это понятие вместе с цензурой, а зря. Редакционная политика — это не цензура, а необходимое условие хорошей работы. В том же “Президент-отеле” ко мне подошли два тоже очень серьезных и огорченных человека. И задали тот же вопрос: почему мы не вышли в финал, ведь так старались. Нашли мы укромный уголок с видеомагнитофоном, поставили их кассету, и стал я показывать, как и почему. Говорю: у вас на событии (профсоюзная манифестация) работали три съемочные группы, они сняли, по сути, одно и то же. Почему нельзя было из трех репортажей склеить один, убрав дублирование, повторы? “Тогда, — отвечают, — репортеры обиделись бы”. А так вы обидели своих зрителей, заставив смотреть нечто бесконечно-бесформенное. Для пользы дела можно иной раз поступиться амбициями. Лучше всего, конечно, заранее давать им четкие указания, что и как снять, чтобы не делать бессмысленную работу.

И вот опять в первый же день финала подходит молодой журналист: спасибо, что вы нашу работу по кадрам, подробно разобрали, вот мы на этот раз номинантами стали. Таким покадровым разбором приходилось заниматься и в Арзамасе, и в Абакане, и в школе у Познера... Но все равно — приятно это “спасибо”. Доброе слово и кошке приятно. Вот и пензенцам желаю, поплакав, взяться за дело.

ОБЛАКА ПЛЫВУТ В АБАКАН

Облака, словно специально для фотографов, расположились по небосводу, создавая рассеянный свет. Долина Царей, Хакасия. Пятьдесят два кургана. Пятьсот лет здесь хоронили владык, закончилось это за три века до нашей эры, и естественно, что размышления о вечности и о бренности посетили нас, стоявших на одной из вершин и следивших, как по волнам ковыля плывут тени облаков. Посланцами нашего века смотрелись два стеклянно-выпуклых автобуса у подножья кургана (оказывается, эти германские “Неопланы” могут ходить прямо по степи, а не только по асфальту) да еще две брошенные животноводческие фермы, вкупе со столбами электропередач торчащие посреди прекрасного пейзажа. По горизонту — цепи гор: Саяны, Алатау. Каким-то образом губернаторам и председателям правительств удалось договориться о создании Алтай-Саянского заповедника — вопреки административным и даже государственным границам. Дело, конечно, в энтузиастах-экологах, с которыми мы, журналисты, и явились сюда, чтобы хорошенько осмыслить это новое дело и нашу роль в нем. Заседали, слушали доклады, и вот — как главная премия — выезд в Долину Царей.

В автобусах — журналисты из всех регионов, полностью или частично входящих в создаваемый заповедник. Здесь Тува, Хакасия, оба Алтая (республика Алтай и Алтайский край) и Кемеровская область, изрядные куски Красноярского края и Монголии. Сюда падают отработанные ступени ракет с Байконура, но пока, тем не менее, это один из самых чистых регионов планеты, достояние всего земного шара. И потому вклад в сохранение биоразнообразия здешних мест вносит Всемирный фонд дикой природы, а это как-никак 27 национальных отделений и чуть не 5 миллионов индивидуальных членов. Более 12 миллионов долларов вложил этот фонд за последние годы в природоохранные проекты России.

Надо полагать, в счет этих долларов — и мой билет из Москвы, и “Неопланы”, и четко появляющаяся раньше наших автобусов машина охраны, и еще одна, с хакасской официанткой из ресторана “Дружба” и всем полагающимся набором пропитания. Международные организации приучают нас, помимо прочего, к культуре деловых отношений, к разумному сочетанию дела и удовольствий.

Даже шаман был заказан для нас — с бубном, который он долго прогревал над костром, постукивая время от времени в него колотушкой — низкий гул шел, как из динамика какой-нибудь рок-группы. Энтузиасты-экологи уселись вокруг костра и стали предаваться медитации или воспоминаниям. Неподалеку торчали из земли два камня выше роста человеческого. В одном — символе мужества — спинами женщин было протерто заметное углубление. Женский камень принимал монетки с обещанием помнить о дарителе по крайней мере месяц. Так объяснил сидящий с нами в кругу мой однофамилец, Николай Николаевич Кузнецов, который эти камни нашел вывороченными из земли и восстановил в прежнем величии. Здесь, говорит, разлом земной коры, надо побыть здесь, и все хвори пройдут. И вспомнил я нечто похожее — был ведь я уже в этих местах. Так что, с позволения редактора и читателей, резко меняю тему, уходя в прошлое.

Тридцать лет назад, летом 1971 года я привез в Абакан студентов на журналистскую практику. Ехали поездом, долго. Прочитали еще в Москве все, что можно, об этих краях, а тут первым делом пошли в краеведческий музей.

И увидели во дворе каменных баб. У некоторых на животе было выцарапано неприличное слово. Хранитель объяснил: колхозные трактористы в порядке борьбы с пережитками прошлого выкорчевывали эти древние изваяния, цепляли тросом за голову и тащили куда-нибудь прочь с широких полей. Чтоб не мешали пахать и сеять. И он, местный ученый, решил собрать каменных баб в музей. В другом бы государстве специальное здание для них построили, нет ведь таких больше нигде на планете, а тут местные власти проявили поразительное равнодушие. Единственно, кто помогает — местное управление КГБ. Машину дают, чтоб привезти очередное обнаруженное сокровище.

Тут я понял, что написать про это дело никак не удастся. Редактор “Журналиста” скажет: не по теме. С журналом я уже тогда дружил, и даже мне бумагу дали на всякий случай — мол, специальный корреспондент. Напиши, говорят, что-нибудь про местное телевидение, раз все равно туда едешь.

Бумага эта произвела впечатление. Опекать меня взялись директор телестудии и председатель комитета по радио и ТВ. Студентов немедленно пристроили к делу, послали в командировки — кого в Шушенское, кого на стройку ГЭС, кого в колхозы-совхозы.

Через два-три дня я откровенно сказал начальству, что писать про них в журнал не буду — то, что я увидел, никакая бумага не выдержит. Уровень студии... ну нет слов, опишу картинку.

Оператор в павильоне сидит на колесе своей тяжелой камеры и грызет семечки. Ему буквально наплевать на то, что у него перед камерой. А там сидит прекрасный журналист, собкор “Красноярского рабочего”, и рассказывает, глядя в объектив, что происходит сейчас на полях Хакасии, да что делать надо колхозам-совхозам в такой сезон и такую погоду. При этом дельные советы сочетаются с образными зарисовками характеров и ситуаций. Одним словом, местный Черниченко или Стреляный (а их я тогда уже отмечал и преклонялся перед их мастерством). А оператору на это плевать семечками.

Из студийного павильона только что ушла диктор новостей, отбарабанив по бумажке обычное для тех лет “взявшись – обязавшись — идя навстречу — выполним-перевыполним”. Только она ушла — пришел этот публицист-собкор, его посадили за другой столик. А свет, заливающий свет, студийные лампы, что висят на потолке, не передвинули, не повернули (это у них длинными палками делалось — лень, конечно, всякий раз... Но посадили бы Шадрина — вспомнил фамилию — туда же, где дикторша была...). И нету в студии нижнего света, того маленького “бэбика”, что дает блеск в глазах, делает телепортрет живым... Нет, не буду я обо всем этом писать, — решил я 30 лет назад. Уже пришел к власти Лапин и начал душить телекритику. “Критиковать ТВ — все равно, что Советскую власть”, — заявил он.

Теленачальники Хакасии моему заявлению, что не буду писать, искренне обрадовались. Тут же явилась на руководящий стол бутылка чего-то приличного: то ли коньяк был, то ли водка хорошая...

— Я думал, вот гад приехал, а оказалось — человек, — повторял председатель.

В книгах Валерия Аграновского содержится категорический совет — не пить, ежели ездишь в командировки. Не пить с людьми, причастными к будущему очерку. На сердце сослаться, на что угодно — но не пить. Иначе не будешь иметь право написать про них правду. Скомпрометируешь себя.

Я нарушал правило Валерия Аграновского много раз. Может быть потому, что не собирался писать всю правду про своих собеседников, но хотел узнать ее сам. Позже, работая с первыми секретарями и министрами, сам рекомендовал им перед съемкой выпить немного (на Би-би-си рекомендуют 20 граммов). Но это другая тема, как находить психологический контакт с экранным собеседником.

Выпив с теленачальством, я — неистребимая интеллигентская потребность начальство воспитывать! — стал говорить им, как бы надо этого прекрасного Шадрина показывать. Если нет денег на внестудийные съемки, то создайте хотя бы в студии условия для него. Почему он сидит на каком-то скособоченном стуле? Дайте ему кресло с подлокотниками, вот у вас в кабинете как раз такое кресло. Ему некуда девать руки — пусть держит трубку с табаком. Я понимаю, курить в студии пожарные не разрешают, но просто пусть трубка будет у него в руках, ему лучше будет, комфортнее.

— Раз такие сложности, лучше мы его вообще не будем приглашать, — сказал директор студии.

Проклиная себя — не лезь со своими советами, только навредишь — я стал извиняться и оправдываться, что вот, мол, защитил на днях диссертацию на эти самые темы: как сидеть в кадре, куда смотреть, как говорить. И хотел применить свои ученые мысли на практике. И сам, “между прочим, провел в эфире не одну “Эстафету новостей”.

— Ну вот, я и говорю, думал — гад приехал, а оказалось человек, — заключил председатель комитета.

Мне предстоял дальний путь — студенты были раскиданы на практику от Абакана до Норильска. К тому же мы объединились с Ленинградским кораблестроительным институтом, они этот путь проходили на шлюпках... Нет, ребята-демократы, было и у нас кое-что хорошее. Корабелы, не боясь доносов, пели про Иоську-Сталина и Никиту — “а в октябре его маленечко того… а мы по-прежнему за партией вперед, а если кто-нибудь маленечко помрет...” Строители ГЭС просили передать привет Юре Визбору. И ударила меня, ценившего журналистскую цеховую солидарность, первый раз пришедшая мысль: а ведь работники телестудии были самыми неинтересными среди всех, кого я встретил в тот раз в Хакасии...

... Шаман разогрел свой бубен с привязанными колокольчиками и ленточками и пошел широкими шагами между костром и сидящими в круг журналистами. Низкочастотные удары, горловое пение. Извели здесь когда-то шаманов, несколько сот сослали в ГУЛАГ. Не зря Галич пел про облака, которые плывут в Абакан. Железная дорога Абакан — Тайшет на костях зэков. Как и эти курганы, которые до нашей эры.

Ладно, это не по теме. А что же показали на конкурсе нынешние тележурналисты, медитирующие сейчас у костра? Более 4000 материалов поступило на IV конкурс “Экология России”, телевизионных среди них не так уж много — все кассеты у меня в пластмассовой сумке. Гораздо меньше работают в экологической проблематике, чем, скажем, в милицейской. Там тебе могут права вернуть или еще какие-то льготы дать — а тут что? Тигр саблезубый или барс снежный не поймут, что ты за них заступаешься. Конечно, бескорыстие и подвижничество журналистов-экологов вне сомнений. Но что-то и еще нужно, чего-то не хватает. Может, я опять неправ, как и 30 лет назад, — не терпится что-то посоветовать... Может, наврежу, если скажу, что такой-то фильм надо бы смонтировать иначе, что такой-то синхрон разрушает прекрасные картины природы? Опустятся у людей руки, они и этого больше не смогут сделать (красивые виды природы — длинные-предлинные речи на совещаниях).

Боюсь принести вред Евгению Веселовскому, герою фильмов “Колыбель человечества” и “Хранители”, выпущенных Горно-Алтайским гостелевидением. Евгений живет на Телецком озере, руководит лагерем трудных подростков и заботится об экологической чистоте прилегающих земель. Он был участником нашей поездки. Я спросил: а знаете ли, лет тридцать назад нечто подобное делал Виталий Вишневский? Ну, седой такой... Умер недавно.

— Это ленинградский журналист? Который комментатор-комиссар, так его называли?

— Так!

— У меня есть эта кассета. Называется “Каким ты станешь, парень”. Он снял только один фильм?

— Тогда еще не наступило время сериалов... Кстати, как поживает ваш герой, которого вы вроде бы вылечили от пристрастия к наркотикам?

— Пашка? Год вел здоровый образ жизни, а вернулся к себе в прежнюю компанию — и опять за старое. Как вы считаете, надо о нем еще снимать, я его опять на Телецкое забрал?

— Обязательно надо. Но что же ему, так и не выезжать с Телецкого?

— Не знаю... Но это не совсем про экологию получается.

— Как сказать. На Телецком, значит, он нормальный парень, а в городе... Снимите по контрасту — там и тут.

— Для городских съемок у меня денег нет. И мои любительские съемки монтировали и оформляли без меня, зря вы ругали общие слова в начале фильма — не мои это слова, и не я автор. Не как Вишневский тридцать лет назад. Подскажите, какие книжки прочитать, чтобы грамотно фильмы делать.

...Вот я и думаю, не навредить бы Евгению, не возьмут у него больше любительские кадры и не поставят под ними свои фамилии в Горно-Алтайской ГТРК. А может, наоборот, помогут?

Раньше на экологических журналистских конкурсах вручали статуэтки Ники — богини победы. В этом году главный начальник оргкомитета Николай Акритов решил, что Нику пусть вручают кинематографисты, а мы придумаем что-то свое, оригинальное. И — придумали. Вместе с ЗАО “Диалог-Конверсия” (бывшая оборонка) сделали призы “Берестяная грамота” — натуральная береста на хорошей подложке с лазерным напылением имен лауреатов, в футляре — красиво!

Первыми берестяную грамоту первой степени получили Маргарита Кашпур и Светлана Гукина из Барнаула — журналист и режиссер. Им дали на три дня машину, оператора и немного пленки. И сделали они передачу, в центре которой — начальник природоохраны района, который к тому же и песни пишет (отсюда название: “Очаровал меня Чарыш, очаровал”). Мы его видим в деле — не в разговорах! Это главное, чего не хватает большинству телеработ. Говорят, говорят... А наш герой ставит охранительный знак в карьере, выгоняет из реки шофера с машиной, ведет ребят в пещеру с летучими мышами. Чтобы снять такое за три дня — надо заранее поехать на разведку и наладить с героем контакт, и узнать, где и как он действует! Нельзя являться сразу с группой — иначе 90 процентов внимания и сил уйдет на обслуживание этих самых соавторов, а на героя ничего не останется.

Простые, элементарные вещи говорил я в ходе мастер-классов, показывая и сравнивая работы коллег. Что такое хорошо и что такое плохо, и как с этим бороться — многие слышали это впервые. А для меня впервые была такая доброжелательная аудитория. Никто не говорил, что москвичам нас не понять, что нас и так любят и поезжайте вы со своими советами. Показываю, например, владивостокский фильм “Куда уходят корабли” и рассказываю, почему он мне нравится, хотя большое жюри никакой премии не выделило... Пересказывать хороший фильм дело безнадежное, но главное тут — мысль: бывшие боевые корабли, гордость и защиту Родины, бросили гнить в бухтах, и отравляют они океан, и соли эти отравленные вместе с рыбой поступают к нам в организмы. А солевой баланс крови и океана, между прочим, одинаков... И операторскую работу отмечаю, и низкий голос ведущей (чаще женщины пищат и торопятся), и “закольцованность” сюжета, и движение от частного к общему. Думаю, слушательницы мои никогда больше не будут начинать свои опусы словами “наша голубая планета” и цитировать Экзюпери — дескать, встал, умылся, убери свою планету. Конкретика плюс мысль — а ну-ка, попробуйте без общих, тысячу раз слышанных слов!

После очередного мастер-класса, даже прервав наше общение, хозяйка от фонда дикой природы Лариса Немоляева (“дикая девушка”) позвала всех сочинять письмо Путину по поводу ликвидации Госкомприроды. Текст получился неплохой. Такие, например, строки:

“Мы не можем согласиться с тем мнением, что сегодняшнее экономическое положение России не позволяет ей уделять должное внимание экологическим проблемам... Мы призываем Вас подумать о тяжкой исторической ответственности, которая неизбежно ляжет на человека, открывшего дорогу широкомасштабному уничтожению природы своей страны. Мы просим Вас посмотреть на происходящее глазами отца двух дочерей, которым предстоит в этой стране жить. Чистый воздух нельзя получить по спецпайкам”.

Под этим письмом я, конечно же, подписался. Но в выработке текста участия не принимал. Я-то знаю, что своих дочерей большие люди в случае чего пошлют в Австралию или в противоатомный бункер в Раменках. Но не гасить же своим скепсисом энтузиазм коллег...

В общем, когда “дикая девушка” собрала коллектив для составления письма, у меня образовалось полтора часа свободного времени. И тут молодой журналист из местной газеты, которому я накануне, после шаманства и буйства степных цветов, рассказал о впечатлениях тридцатилетней давности, вдруг предложил:

— А давайте сейчас сходим на эту же государственную студию!

— Там ведь нет никого из тех... Новое поколение работает.

— Вот и давайте посмотрим.

Через двенадцать минут (в Абакане все рядом) я входил в знакомую проходную ТВ. Дорогу преградили две вахтерши. Никакие удостоверения не помогли.

— Звоните начальству.

По списку, лежащему под стеклом, мы с вахтершами обзвонили восемь или девять кабинетов. Нигде не ответили. Кое-где пищали факсы.

— А если телезритель захочет сообщить информацию...?

Не с вахтершами об этом судачить. Вышли на улицу.

— Зайдем в частную компанию ТВ-7, — предложил мой молодой Вергилий.

— Да ведь тоже не пустят...

Пустили без звука! Более того, гендиректор, молодой человек Дмитрий Драничкин немедленно опознал меня, спросив: а вы ведь были в Железногорске?

По-старому это Красноярск-26, бывший суперсекретный город, где под землей куют оружейный плутоний. Ну, был, и опять-таки не написал об этом ни строчки. Но покажите мне вашу студию, а если можно, то и вчерашний выпуск новостей...

Не скажу, что я вернулся на тридцать лет назад. В павильоне не было тяжелой камеры, на колесо которой можно присесть с семечками. Был даже серебристый зонтик-отражатель, дающий ту самую благоприятную для съемки освещенность, что и облака, плывущие в Абакан... Но ведущий новостей смотрел неизвестно куда — не в душу зрителя, а поверх камеры. Там были листы с текстом. Уж лучше бы откровенно читал с листа, лежащего на столе. В целом же компания мне понравилась — молодые, динамичные, дружелюбные.

Мы вышли из здания ТВ-7 с молодым газетчиком (опять же не называю фамилии, чтоб не навредить). Что же получается? Техники новой полно, даже нелинейный монтаж есть, а в камеру глядеть не научились? Да, сюжеты неплохие, конфликты, реальная помощь.

Через полтора часа на сцене телеконкурса при раздаче призов я рассказал, как не попал в госкомпанию и какая, в общем, славная бригада на ТВ-7. А когда вернулся к своему столу — получил подтверждение:

— Первый звонок с утра — от ТВ-7, каждый рабочий день, — сказал председатель республиканской Госкомприроды (упраздняемой) Иван Иванович Вишневецкий. А губернатор Алексей Иванович Лебедь добавил: да, гостелевидение у нас неповоротливое, то у них машина сломалась, то бензина нет, никак не вытащишь на съемку.

Может, я опять не к месту со своими советами? Ну, извините, абаканские теленачальники. Когда пиво пить уходите, хоть секретаршу у телефона оставляйте.

Тут же в круглом зале ресторана “Дружба” компания ТВ-7 брала у меня интервью. По старой привычке прошу оператора опустить камеру на штативе пониже, на уровень моих глаз. Прошу интервьюершу — милую девушку — отойти вместе со мной подальше от камеры, на всю длину микрофонного шнура. Зачем? А затем, что совсем другая пластика кадра будет, размытый фон (нужны ли нам ресторанные подробности?).

Вспомнив слова Дмитрия Драничкина, что все его операторы произошли из бывших фотографов, говорю оператору:

— Вы не задумывались, почему на наших документах, на паспортах, глаза у всех под лоб закатились? Только в лучших фотостудиях камера стоит низко или, наоборот, клиент сидит высоко. Фотографы говорят: каждый раз наклоняться — спина заболит.

Парень понял, что это и к нему относится. Опять я лезу с советами. Как тот персонаж из фильма “Окно в Париж”, что слышать не мог фальшивой ноты и немедленно лез под крышку рояля с гаечным ключом.

Другие мелодии нынче на ТВ. Вместо “взямшись — обязамшись” экология, криминал, женские истории. А проблемы чистой техники исполнения в тележурналистике остались прежними: как сидеть, куда смотреть, с какой интонацией говорить, как держать паузу. Человеческий фактор, как говаривал Горбачев. Никуда от этого не денешься. Разве что в глушь Алтай-Саянского заповедника. Как Агафья Лыкова. Она здесь проживает и в нескольких телефильмах фигурировала, хоть и делает вид, что сниматься грех. От колхозов да от войны бежали Лыковы, теперь проблемы другие, но может быть, энтузиаст с Телецкого озера Евгений Веселовский заслуживает более пристального внимания? Может быть, экология — всего лишь повод разобраться в себе? Долго будут помниться низкие звуки бубна, пламя костра и журналистки, с закрытыми глазами припадающие к священному камню-менгиру на возвышенности, над которой летят облака.

АРЗАМАССКИЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ

У нас в России так выросло и расцвело местное ТВ, что телекомпании есть теперь не только в городах и городках, но даже и в поселках с населением в 5 тысяч человек. Крутят концерты по заявкам, земляки поздравляют друг друга с днями рождения через телевизор. Ну и новости, конечно, есть. А иногда и более серьезные передачи: репортажи с места событий, попытки создать телевизионный портрет современника или заглянуть в историю. В общем, экранный вариант районной или городской газеты. Но поскольку сделать передачу все же сложнее, чем взять перо и написать статейку, до настоящего профессионализма большинству малых телекомпаний еще далеко. А обменяться опытом, посмотреть на работы таких же неофитов — и хочется, и необходимо.

В 1999 году по инициативе руководительницы ТВ Борисоглебска Елены Фоминых состоялся в этом городе первый фестиваль “Моя провинция”. Удачнее места не придумать. Вроде бы Воронежская область, но как бы и сам по себе городок. Побывал он и в составе Тамбовщины (до известного мятежа), и границы Саратовской и Волгоградской областей рядом. Главный городской объект — военный аэродром и при нем училище. Отчего, — любят спрашивать здесь, — у наших летчиков и космонавтов жены красивые? Да потому, что они учились и женились в Борисоглебске. Такая вот собственная гордость. Да ведь есть чем гордиться каждому провинциальному городку! Фестиваль “Моя провинция” заставляет телевизионщиков посмотреть на свою малую родину глазами коллег со стороны, увидеть новое в привычном.

В 2000 году фестивальную эстафету подхватила директор нижегородского центра “Практика” Нина Зверева. Она нашла понимание у руководителей Арзамаса и, конечно же, на здешнем ТВ. Поддержка АНО “Интерньюс” придала фестивалю малых городов всероссийский размах — были тут гости из-за Полярного круга и с Кавказа, но больше всего, конечно, из срединной России. Молодые люди, вчерашние учителя или “технари” (был даже один ихтиолог) в общении друг с другом, в просмотрах и обсуждениях формировали из себя ту самую профессиональную среду, в которой только и возможен общий творческий рост. Особой популярностью пользовались лекции оператора Юлия Куна, казалось, он стремится рассказать все-все, что знал сам по ВГИКу и по работе в московском корпункте Си-эн-эн. Однажды Юлия не отпускали до трех ночи, разбирая покадрово (а только так и нужно) привезенные работы.

Расскажу лишь о нескольких фильмах и передачах — из тех, что были премированы. Помимо прочего, на фестивалях получается так, что в центре споров и обсуждений оказываются две-три-четыре работы, выбивающиеся из общего ряда. Можно ли так снимать, как никто до этого не делал? Иногда именно фестиваль становится началом творческой биографии человека, которого на родной студии не признавали мастером. В Арзамасе этаким “гадким утенком” был Олег Голованов. Он и режиссер, и оператор, и автор. Ну и о чем твой сюжет? Ведь ни о чем! — заявляли ему в родном коллективе. И вот мы смотрим пятиминутную работу в большой компании.

Соборная площадь — главная площадь Арзамаса. Собор — символ города, он возвышается на холме и виден отовсюду. Фильм снят на площади как бы в течение одного дня. Великолепна колоннада собора в утренней дымке... Вдруг слышится звук шагов, и в левой части кадра прямо из воздуха возникает силуэт первого прохожего, который, пройдя немного, в воздухе и “растворяется”. Нарастает рычание мотора и возникает, материализуется автобус. Не доехав до края кадра, исчезает. Все снято с одной точки, собор постоянно присутствует в кадре.

Этот прием, технически в общем-то нехитрый, выступавшие на обсуждении оценили как символ вечности (собор) и преходящей жизни. Мы, идущие и едущие, возникаем и исчезаем во времени. Двадцать лет назад здесь шли и ехали другие люди, по-другому одетые, с другими лицами. И не могло быть, к примеру, молодой монахини, которая задумчиво идет по дневной уже площади и вдруг пугается, натолкнувшись на встречных, на человека с большой собакой, которая, впрочем, вполне дружелюбно лизнула монахине руку — но и они тут же все исчезают, чтобы дать место другим персонажам. Некоторое время мы не видим собор, только крупные планы женщин, торгующих молоком, белый Ленин в сквере и Христос на фронтоне собора. Мимо течет жизнь. Вечереет. Колоннада подсвечена изнутри. Растворяется в темном воздухе последний прохожий. Финальные титры. Аплодисменты!

Телевизионный академик Сергей Муратов и оператор Юлий Кун высоко оценили этот мини-фильм как именно телевизионную, экранную работу (ни слова текста, только звуки площади — то, что называют “интершум”). Произведение искусства всегда многозначно, в зависимости от жизненного опыта воспринимающего. Не все приняли работу арзамасского коллеги. Для малых студий обычна информационная скороговорка — на фоне достопримечательностей некий текст, высоким женским голосом без всякого выражения, с одним стремлением отбарабанить его побыстрее...

Высокой культурой операторской работы отличился фильм “Пилигрим” телекомпании города Трехгорного (режиссер-оператор А. Устинов). Не ограничиваясь жизнью своего атомного городка, отыскали телевизионщики героя фильма в ближней деревне. Идет по полю человек в черной монашеской одежде, а нам сообщают, что играл он когда-то в московском джаз-оркестре, потом попал даже в Америку... Жаль, не удалось поглубже проникнуть в его внутренний мир, слишком уж он, познавший некие высшие истины, назидателен в общении с камерой и с нами. Но я говорю именно об операторской культуре. Редко встретишь в практике малых компаний метод наблюдения — накладно ведь и терпение нужно. То ли дело интервью — приставил микрофон к горлу собеседника, задал несколько дежурных вопросов... А тут как раз наблюдение. Мы убеждаемся, что наш герой хорошо орудует топором, замечая при этом, как помогли ему эти навыки в Америке. Он ладит крышу дома, а потом готовит себя к иному делу — рисованию иконы. Телевидение придумано, чтобы показывать людям, как живут другие люди. Что касается интервью — признаемся честно: не на всякое лицо хочется смотреть больше десяти секунд.

Это почувствовали авторы фильма “Василий Булганин” (телекомпания поселка Красные Баки, что в Нижегородской области). Их герой был председателем колхоза, в период разгула демократии мужики его свергли, а теперь устроились к нему же — фермеру и хвалят за то, что регулярно платит зарплату. Сюжет хорош и показ изобретателен — если даже интервью, то за каким-то делом: герой вращает жернов мельницы, ухаживает за конем, опять же общается с мужиками, пародируя Чапаева с его схемой боя из картофелин. У него, говорит, схема другая: из этих шести картофелин осенью получить шестьдесят или сто. У авторов хватило вкуса убрать за кадр микрофон — он уместен в официальной обстановке, а не в задушевном общении. Булганин с удовольствием играет на экране самого себя, такие герои — приятная находка документалистов. Вот вам и Красные Баки!

В Борисоглебске Елена Фоминых работает с миниатюрным радиомикрофоном (без проводов), и благодаря этой технике, а также необыкновенному таланту настраиваться на душевную волну собеседника получает журналистка такие сюжеты из жизни, которые были бы достойны любого федерального канала. Если бы не одно большое “но”. Сама Елена считает, что она слишком глубоко проникает в личную жизнь людей: “это допустимо меж соседями и земляками, но выносить на всю Россию... нет, я не решаюсь”. Фильм Елены Фоминых “Дом для мамы” стал главным событием арзамасского фестиваля, вызвав споры и среди участников, и в жюри. Вероятно, фильм небезупречен с точки зрения тех, кто считает, что эпизоды из частной жизни — вообще не для эфира или пусть их воспроизводят актеры. Зная о существовании такой точки зрения (однажды и мне досталось в одной статье за то, что показал мерзавца-сына, выкинувшего мать на улицу), я проголосовал за первый приз в номинации “Истории из жизни” и с удовольствием вручил его на сцене под аплодисменты большого зала родоначальнице фестивалей “Моя провинция” и отличной журналистке Елене Фоминых. Она же, напомню, и гендиректор телекомпании под названием “Светоч”.

Фоминых принципиально отказалась от использования закадрового текста, хотя в некоторых случаях он был бы не лишним. Например, для объяснения автором своих довольно рискованных действий.

Когда мы с Муратовым дважды и трижды просматривали работу Елены Фоминых, нам вспомнился фильм времен “пражской весны” 1968 года. В Праге мы тому фильму тоже дали главный приз (тогда автор этих строк, кажется, впервые в жизни очутился в жюри). Чтоб было понятнее, в какой необычный ряд надо отнести “Дом для мамы”, я сначала расскажу немного о том чехословацком фильме, хотя Муратов и упоминает его в своих работах по этике ТВ. У нас с ним, правда, одно расхождение: он пишет, что телевизионщики Праги предлагали за ребенка автомобиль “Пежо”, но я-то совершенно точно помню, что это был “Фиат-600”, прототип нашего самого первого, “горбатого” “Запорожца”. Какая, скажете, разница? А такая, что “Пежо” все-таки приличный автомобиль, а “фиатик” — соблазн пустяковый, и за него люди были готовы отдать ребенка…

Но все по порядку. В начале фильма “Объявление в газете” (по-чешски это звучит как “Инзерат”) показан жестокий следственный эксперимент. Молодую женщину, утопившую своего грудного ребенка, заставляют проделать с коляской знакомый ей путь и так же, как ребенка, выбросить из коляски в реку большую куклу. После такого удара по зрительским нервам автор Иржи Файразл говорит: у нас в ЧССР многие родители избавляются от своих детей разными способами, например, намеренно простужают их. И приводит статистику детской смертности. Что же это за люди, — говорит, — мы хотим посмотреть на них, почему они решаются на это в нашей социалистической стране. И телевизионщики дают в газете объявление: “Усыновлю ребенка в возрасте до 3-х лет. Координаты такие-то”. В ответ — ни одного отклика. “Но дети продолжают умирать, — заявляет автор, — поэтому мы идем на рискованный шаг и даем следующее объявление: усыновлю ребенка в возрасте до 3-х лет, взамен предлагаю автомобиль “Фиат-600”.

Десятки писем пришли в ответ! И Файразл с оператором направились по указанным обратным адресам.

Обман? Да. Провокация? Безусловно. Вмешательство в частную жизнь? Конечно.

Но, быть может, это как раз тот случай, когда цель оправдывает средства? “Только защита интересов общества может оправдать журналистское расследование, предполагающее вмешательство в частную жизнь человека”, — записано в Кодексе, принятом Конгрессом журналистов России 23 июня 1994 г. У нас даже скрытая видеозапись допускается, “если это необходимо для защиты общественных интересов” (ст. 50 Закона о СМИ). А что может иметь большее значение для общества, чем отношение его к детям, то есть к собственному будущему?

Основная часть фильма “Инзерат” состоит из бесед с родителями, желающими променять ребенка на автомобиль. “Детей я смогу иметь сколько угодно, машину — никогда”; “Денег нет, живем очень бедно”, — таковы мотивы спившихся матерей-одиночек. Но есть и вполне благополучные, казалось бы, семейные пары. Одна из них предлагает автору: можем зачать ребенка специально для вас... Фильм длился час, и для “разрядки” между ужасными этими интервью вставлялись другие кадры. Вот косуля (или мать-олениха) идет на камеру, защищая своих оленят. Биолог подтверждает: зверь никогда не откажется от своих детей, самка оленя готова пожертвовать собой ради детеныша.

Еще эпизод. Едет “фиатик” по пражским улицам вроде бы без водителя, как мечта, как миф. И останавливается на перекрестке. Чинно, парами переходят улицу дети. Мы смотрим на них из окна остановившейся машины.

И опять интервью с желающими ее, машину. Наглядное свидетельство подлинных мечтаний человека социалистического общества. Как писал Муратов, “острый социальный анализ превратил картину в общественное событие, и дело не в констатации отдельных, пускай даже вопиющих фактов, а в пробуждении публичного внимания к подобным явлениям”.

Вот и у Елены Фоминых примерно та же цель и та же проблема. Конечно, в наше время и другие журналисты показывают детей, брошенных родителями. В Киеве это делала Ольга Герасимюк, в Москве Александра Ливанская. Герасимюк приводила убийственную статистику — сколько детей при живых родителях обитают в приютах. Ливанская монтировала разговоры с такими детьми и интервью знаменитостей, вспоминающих своих замечательных матерей. Скрытая мораль: а приютские дети так о своих мамах не расскажут или такими знаменитыми не вырастут.

Фильм Фоминых заочно спорит с этой последней мыслью. Маленький человек рассказывает, какая у него хорошая мама, рисует ее в зеленом платье, с украшениями. Мальчик незаурядный. Журналистка беседует с ним на самые разные темы, и мы, зрители, даже не понимаем, что дело происходит опять-таки в приюте. Вокруг трава, цветы или стол с рисунками. Съемки и общение с мальчиком продолжались три дня, их нельзя причислить к простому интервью. Такой, например, кадр: Елена сидит, задумалась, прикрыла лицо руками. Подбегает мальчик и протягивает ей белый цветок — подснежник. Мальчику лет семь. Развит, серьезен. Мы любуемся смышленым ребенком, а он рисует просторный дом для мамы и рассказывает, как они там будут жить и играть. И вот тут Елена спрашивает: а когда к тебе мама в последний раз приходила? Мальчик отвечает: никогда.

Едва мы начинаем что-то понимать, действие переносится в канцелярию приюта. — Да у них у всех есть матери! — с досадой говорит женщина, доставая с полки и бросая на стол папку с надписью “Дело”.

И сразу же рука нажимает кнопку звонка на лестничной клетке. Пришли, значит, с оператором к маме.

Удивительно, но в квартиру она их впустила. Может быть, потому, что Фоминых для Борисоглебска — то же, что Киселев для Москвы? Камера сразу отметила пустые бутылки, прямо у порога. Мама — совершенно спившаяся, но еще молодая и энергичная женщина. Елена с ней вроде бы по-свойски, на “ты”, и в то же время властно: “У тебя сын. Он ждет тебя, рисует дом, в котором вы будете жить...”.

Передать этот диалог невозможно. У матери одно желание — поскорее выпить. Елена говорит: поедем, дам тебе бутылку. — Две, — отвечает мамаша. У нас свой, русский счет, не “Фиат” предлагаем. Две бутылки, и мамаша согласна на свидание с сыном.

Но как же мальчишка это перенесет, каково ему будет увидеть не вымышленную добрую, а такую вот маму? Тем временем Фоминых везет ее в больницу, под капельницу, приводит в приличное состояние. Но и после капельницы мамаша требует немедленной выпивки, ругается. Журналистка говорит: все, никуда мы не едем.

— Сволочи! — взрывается мамаша и бросает на землю детские рисунки...

Вот такой фильм “Дом для мамы”.

Против него восстали прежде всего сторонники американского информационного стиля. Конечно, “Интерньюс” делает благое дело, воспитывая в периферийных коллегах культуру нейтральной информации, но не надо забывать, что есть еще и публицистика, ведь нельзя строить на одних “информашках” ни телевизионную программу, ни номер газеты или журнала. Публицистика — совсем другое направление, и аргументы “американистов” были легко отбиты. Это недопустимо, — говорили они, это необъективно, это вмешательство в частную жизнь и нарушение прав человека, и что теперь будет с этой бедной женщиной? Да ровно ничего с ней не будет, как пила, так и будет пить. И почему мы вспоминаем о правах человека лишь тогда, когда речь идет об антисоциальных элементах — о преступниках, пьяницах, наркоманах? Какая, к черту, объективность и отстраненность, вы читали, любезные дамы, русскую публицистику — от Успенского до Аграновского? Ах, не читали. Значит, не надо применять критерии информационных сюжетов к совсем другой журналистике. Есть такой жанр — и в США расцветал одно время: телерасследование. Вот оно, перед нами. Редкий жанр! Даже на “милицейском” телефестивале в нынешнем году за расследование пытались выдать добросовестный пересказ уголовных дел с показом подсудимого за решеткой. Нет, расследование — это самостоятельный журналистский поиск.

— Но имел ли право журналист...

— Имел. Это предупреждение таким же матерям, это создание вокруг них определенного общественного мнения, нетерпимости.

— А имела ли право служащая приюта раскрыть тайну...

— Речь не идет о тайне усыновления. Его как раз и не было пока. Фильм очень даже может помочь мальчику обрести новых родителей.

— А что переживет мальчик, увидев на экране такую маму?

— Он ее не увидел.

— Но ему расскажут!

— Рассказ — не показ...

Предоставляю читателям продолжить этот спор, не закончившийся в Арзамасе. На любом фестивале или семинаре происходит взаимная “подзарядка”, тренировка мозгов.

— Ты знаешь, — сказал Сергей Муратов, — для этих молодых людей фестиваль “Моя провинция” все равно, что для нас был СЕМПОРЕ.

Я возразил с ходу в том смысле, что в наше время и трава была зеленее, и небо голубее, но вскоре понял, что академик прав. Ведь на знаменитых СЕМПОРЕ — семинарах по репортажу, проходивших ежегодно в Таллине на излете политической оттепели 60-х годов — тоже было не очень много принципиальных удач. Тоже яростные споры возникали вокруг трех-четырех передач или фильмов. Главное, к их уровню подтягивались остальные. Белые ночи и не три, а десять дней с тренингом и тестированием... Ну ладно, что там вспоминать. Есть “Моя провинция”, складывается профессиональная среда. Многие, уезжая, говорили уверенно:

— До встречи в следующем году!

ДАВАЙТЕ ЖИТЬ ДРУЖНО

(лозунг Кота Леопольда)

Некоторая вольность заголовка навеяна столь же вольным названием одного из разделов недавно вышедшей книги “Очерки по истории российского телевидения”. Замечательный раздел о технике написан В.Г. Маковеевым и называется “Взгляд из-под палубы”. Владимир Григорьевич, долгие годы возглавляя технические службы нашего ТВ, именно так, весьма скромно обозначил свою роль. Где-то там, на мостике, капитан, штурманы и рулевые, а мы под палубой выполняем команды: полный вперед или стоп. Сравнение, конечно, интересное, и даже развить его хочется.

***

Капитан корабля не сам решает, куда плыть, он тоже получает указания “сверху” — от адмиралов и политического руководства. Зато младший офицер палубной команды, завязав дружбу с “технарями”-машинистами, вполне может повлиять на движение.

В конце 60-х годов автор этих строк работал на Куйбышевской студии ТВ и вел прямые репортажи с улиц, из магазинов и мастерских, из заводских цехов и с набережной Волги, с вокзального перрона, с выставок, из загородных домов отдыха и санаториев, из воинской части. В половине случаев инженеры и техники ПТС могли бы после осмотра места, намеченного автором, отказать ему в возможности работы, причем на законных основаниях. Технические инструкции позволяли и даже предписывали такой отказ. Например: крыша дома шиферная, по ней нельзя ходить и устанавливать параболическую антенну передатчика ПТС. Или: крыша железная, идет ненужное отражение. Или нет двух пар телефонных проводов, далеко трансформаторная подстанция, да мало ли... Однако самарские техники всякий раз придумывали выход из положения. Вовсе не потому, что получали за это какие-то дополнительные деньги — это сейчас, в эпоху меркантилизма, мы стали деньгами измерять все, даже человеческие отношения. А тогда техникам было просто интересно провести репортаж с такого объекта, где никогда раньше ПТС не работала. Тем более что автор любил ходить по краешку дозволенного, обостряя рассмотрение проблем жизни города до грани крамолы.

Позже я узнал, почему первый в истории нашего московского ТВ прямой репортаж на промышленные темы был проведен не с ЗИЛа, не с АЗЛК или еще какого-нибудь гиганта вроде “Серпа и Молота”. Нет, первый репортаж из цеха Юрий Фокин провел с кондитерской фабрики “Красный Октябрь”, потому что техников пришлось буквально шоколадкой заманивать на такую работу. Они утверждали, что с предприятий вообще нельзя вести передачи, что будут помехи от сварки, от станков и т. п. Причин много можно придумать. А перед шоколадкой не устояли, и потом пошел и ЗИЛ, и АЗЛК, и “Серп и Молот”. Мне эту историю рассказал редактор той передачи Александр Яковлевич Юровский. И еще — как он задумал первый репортаж с Центрального аэродрома (в Москву прилетал вьетнамский лидер Хо Ши Мин), техники отказывались из-за отсутствия телефонных “пар”, и солдаты аэродромной команды быстро эти “пары” протянули.

Техническая культура в Куйбышеве была высокой: там и самолеты делались (например, мирный ТУ-114 на базе бомбардировщика ТУ-95), и ракеты космические, и много чего еще. Найти выход из любой ситуации было делом чести телевизионных “технарей” — до сих пор вспоминаю их с теплым чувством. Скажем, на железной крыше строили из досок вышку, на нее громоздили свою параболу. Крыша непрочная? Уговаривали жильцов последнего этажа пустить их в квартиру, выставляли параболу в окно. Нет телефона — использовали военный передатчик. И так далее, и тому подобное.

Однажды я вел прямой репортаж два с половиной часа. Три тяжеленные камеры несчастной ПТС техники по очереди таскали (горячими — они же ламповые были) с этажа на этаж Дворца культуры, что на главной площади города. Там и художественная выставка, и спортзал, и библиотека, а между делом брались интервью на улице. Отключат техники камеру, быстро перетащат, снова включат — и в прямой эфир. Нарушение всех инструкций, но азарт каков! И ни одного технического сбоя.

Через несколько лет, в новогоднем репортаже из Кремлевского дворца съездов для программы “Время”, у меня были тоже три камеры. Две вышли из строя еще до начала репортажа. Короткий микрофонный кабель не давал возможности выйти на приличный фон праздника. Позор был — на мою репортерскую голову. Для техников в Москве я был чужой человек, и они работали по инструкции. Человеческий фактор, как говаривал М.С. Горбачев, — вот что главное во взаимоотношениях телевизионных “физиков” и “лириков”.

Читаю в журнале “Бродкастинг” большой материал о техническом переоснащении Краснодарской ТРК “Кубань ТВ”, и зависть берет. ПТС у них на “Джипе”, из любой точки можно выйти в эфир через спутник, и на крыши лазить не надо. Эх, скинуть бы годков тридцать да поработать на такой прелести! Компьютерный нелинейный монтаж, графическая анимация — мечта профессионалов... Но в конце весьма подробного описания техники нахожу фразу: “... Выявилась одна достаточно серьезная проблема, с которой могут столкнуться и другие региональные ТРК. Речь идет о том, что творческие работники с трудом, а иногда и с явной неохотой осваивают новейшее цифровое оборудование. В результате дорогостоящий комплекс недоиспользуется, его богатейшие возможности не реализуются...”

Интересно было бы узнать, отчего так происходит? Но статья обрывается там, где, на мой взгляд, надо бы начать “вторую серию”. Что мешает “творцам” и “технарям” найти общий язык? Да и какая, собственно, разница для “творца”, работает он с “цифрой” или “аналогом”? Режиссер-оператор Марина Голдовская говорила как-то, что сама не помнит, какие кадры ее фильмов сняты “Betacam-SР”, а какие DVCPRO.

Бывая на всяческих фестивалях и конкурсах, в том числе и в провинции, я постоянно слышу совсем другое: нет нормальной техники, чтоб воплотить творческие задумки. Нет нормального штатива. Нет даже отражателя-зонтика. Нет радиомикрофона без проводов — вместо этого звуковик вручает журналисту для “задушевной беседы” с героем огромную грушу, намотав для верности еще виток кабеля под руку. И этот чудовищный микрофон становится центром кадра, собеседники и зрители понимают, что разговор затеян ради микрофона. Эстетика и этика летят к черту, зато на индикаторе уровня все о’ кей. Говорю: повесьте микрофон на “удочке” над головами. Отвечают: а где взять эту специальную удочку? Ну, палку лыжную возьмите, привяжите микрофон шнурком от ботинок — все лучше будет. — А кто будет палку держать? — Прохожего пригласите... Вот на таком уровне веду я, извините, эстетико-технический ликбез в Борисоглебске, Арзамасе и т. п. О нелинейном монтаже там и не слышали.

Может быть, в Краснодаре тоже нет “удочки” и штатива, зато есть “крутые навороты” в аппаратных? Может быть, новая техника не соответствует тем задачам, которые ставят перед собой режиссеры и журналисты компании? А может, техники не объяснили “творцам”, какие возможности перед ними открываются, как с помощью новой техники можно усовершенствовать экранную продукцию?

Так чего же не хватает местным ТРК — новой техники или интеллекта “творцов”? Метающим о “цифре” или об отживающем свой век “Ве1асат-5Р” могу сообщить, что вятский умелец — режиссер Алексей Погребной, получивший в этом году Госпремию из рук Президента России за документальную телеповесть “Лешкин луг”, работает на “S-VHS”. Но как работает! Он, к примеру, при монтаже сводит звук с 4-х дорожек, создавая новое экранное пространство и время. Он ведет длительное теленаблюдение, то оставаясь незаметным (вместе с оператором), то активно вторгаясь в действие. 10 лет труда над фильмом, 10 лет дружбы с одной фермерской семьей, свыше 20 призов на фестивалях — и параллельная работа над другими фильмами и в прямом эфире Кировского ТВ. И вот теперь Госпремия, а еще была премиальная поездка в Лондон на Би-би-си. Вот ему бы, Погребному, новую технику, уж он нашел бы ей применение.

Должно быть полное взаимопонимание между теми, кто “под палубой” и кто разгуливает “наверху”. Ведь те и другие, в общем-то, одной крови: техническая и творческая интеллигенция. Мы вместе слушали Высоцкого и Галича, вместе потихоньку читали “Архипелаг ГУЛАГ”.

В большом журнальном интервью зампред Гостелерадио СССР, то есть главный техник нашего ТВ, Генрих Зигмундович Юшкявичюс, помимо крамольных по тем временам мыслей о засилье старых маразматиков (это в журнал, понятно, не вошло, но укрепило взаимопонимание собеседников) говорил автору этих строк следующее:

— К сожалению, очень долго сохранялось такое положение, когда инженеры говорили нашим редакторам, режиссерам: вот у нас имеется такая-то техника и будьте любезны, творите в рамках возможностей. Будучи материалистом, я все же считаю: сначала должна быть идея. Социальный заказ: нужно сделать то-то и то-то. А техника должна мобилизоваться для выполнения этой задачи. Я просил специалистов по программированию: фантазируйте, требуйте все, что считаете целесообразным. Как это сделать технически — не ваша забота, будем думать. Дайте социальный заказ.

По сравнению с временами Юшкявичюса мы, кажется, отступили назад. Закупаем технику, любуясь ею самою, не задумываясь, для чего и кому она нужна.

Я задал Генриху Зигмундовичу такой вопрос: поскольку вы призываете фантазировать, у вас не потребовали 20 программ (каналов)? Он ответил (цитирую по журналу “Журналист”, № 3 за 1975 г. Ничего себе — четверть века назад — а попробуйте сказать, что устарело!):

— Кому нужно 20 программ? Для того чтобы создать одну программу, требуется очень большой культурно-творческий потенциал. Существует даже теория, согласно которой государству с населением до трех миллионов недостает потенциала, чтобы создать одну полную телевизионную программу. Сколько людей работает на каждый час вещания, особенно художественного! Даже в Москве создавать четыре программы нелегко, если требовать от этих программ высокого уровня. Нужно не просто много людей, а энное количество талантливых.

И сегодня, когда я вижу десяток пустоватых по содержанию, по отсутствию талантов и интеллекта параллельно идущих программ, понимаю: прав был главный техник нашего ТВ. Творческое наполнение и техника не могут существовать в отрыве друг от друга.

В те же давние времена от своего научного руководителя Энвера Гусейновича Багирова я услышал такую мысль: новая телепередача, программа, рубрика появляются при двух условиях. Должны быть техническая возможность и социальная потребность. Вспомним, что техническая возможность телемостов существовала давно (мы в “Эстафете новостей” называли их “перекличками”). Был даже видеотелефон Москва-Ленинград, можно было приходить в здание Центрального телеграфа и общаться с питерскими родственниками. Но жанр этот расцвел и получил известность лишь в годы горбачевской перестройки с ведущим В.В. Познером. 1986-1990 — годы рождения и смерти телемостов. Сейчас техническая возможность, понятно, имеется. И Познер имеется. Но нам нечего сообщать по телемосту другим странам и континентам. И не очень хочется их видеть, не правда ли? Нет социальной потребности в телемостах. И техника, надо полагать, простаивает.

Я пишу эту статью не на компьютере, а в блокноте простой шариковой ручкой, поскольку дело происходит на теплоходе, по дороге из Англии. На берегах Германии, Бельгии, Голландии, Дании вижу, как неторопливо машут крыльями десятки, сотни ветроэлектростанций. Такой же ветряк купили однажды для молдавской противоградовой службы. Но тамошние техники не смогли правильно присоединить генератор к аккумуляторам, в результате сгорела электронная система, и большой трехлопастный пропеллер на мачте остался лишь украшением молдавских холмов. Точно так же новая техника ТВ попадает иногда в неумелые руки. Примеров даже из останкинской практики могу привести сколько угодно.

Была, скажем, съемка видеофильма в Шереметьеве, пригнали сказочную импортную ПТС в серебристом автобусе, а звук не идет, хоть тресни! Слишком много кнопок и рычагов на микшерном пульте. Звуковики срочно вызывают подмогу — привычный тонваген на зеленом фургончике-“уазике”. Работа стоит, “творцы” нервничают, самолет с героями передачи улетает. Или: в кабинете министра никак не включается ТЖК. Министр дает свою “Чайку”, чтоб быстрее добраться до Останкина. На полдороге машину разворачивают: догадались, родимые, каким тумблером надо было щелкнуть.

Братья-технари могут возразить: а сколько раз бывало, что безупречная по техническому исполнению передача оказывалась творчески беспомощной из-за неумелого автора? И техники думают, а зачем мы будем стараться ради этих... чудаков?

Читатель может заметить, что в этой статье слишком много вопросительных знаков. Где же ответ? Выход из сегодняшнего взаимонепонимания я вижу в том, что стоило бы (по крайней мере, в региональных ТРК) ввести в практику совместное — “творцов” и “технарей” — обсуждение прошедших в эфир передач, а также планов на будущее. Не все, конечно, передачи достойны разговора. Надо выбирать принципиально интересные, новаторские работы, которые при сложении усилий журналистско-режиссерской и технической команды могли бы выйти еще лучше. Чтобы все работали на пределе возможностей. Тогда этот предел будет отодвигаться — ввысь. Без этого скучно работать. Без этого не будет роста мастерства, и никакие технические новинки, так замечательно преподносимые журналом, не будут использоваться как “следует.

Я знаю, что во многих коллективах “творцы” видят в инженерах и техниках своих первых зрителей, внимательно прислушиваются к их пожеланиям и критическим замечаниям. Только так можно работать, только при условии учета “человеческого фактора”, когда видишь в своем техническом соавторе суверенную личность, а не просто исполнителя, “человека из-под палубы”.

Журналистам и режиссерам необходимо хоть немного разбираться в технике ТВ, ее возможностях. Со знающим, понимающим автором техники и операторы будут работать прилежнее, понимая, что их усердие будет оценено по достоинству, а халтура не пройдет.

В заключение еще одна маленькая картинка из прошлого. Прилетаем во Владивосток...

Автор ловит себя на том, что всю жизнь делал довольно простые с технической точки зрения передачи и фильмы — публицистику, которая не в почете в нынешние времена. Ни актерских работ, ни эстрадных обозрений, ни даже рекламы за мной не числится, а именно на них рассчитано новое поколение техники. Пусть более достойные продолжают обсуждение проблемы, а я все же закончу “байкой” из прошлой жизни, не призывая, впрочем, никого лезть с паяльником в “Betacam”, ибо приятель мой, режиссер и академик ТЭФИ Игорь Беляев, сказал однажды: старик, если кто-то понимает, как устроен холодильник или карбюратор — значит, он талантлив! Смирившись с этим, продолжу.

Прилетаем, значит, во Владивосток. Киногруппа выгружает московские кирпичи из яуфов (такие были круглые железные ящики для кинопленки), ибо бухгалтерия ТВ внимательно следила, чтобы груз, привозимый в Москву, равнялся по весу тому, что вывезен из Москвы. И вот, чтобы загрузиться крабами, трепангами, трубачами и прочими сушеными кальмарами, в командировку везли оплаченные государством кирпичи. Еще в яуфах была электроплитка, а в багаже нашего супермеханика ласты с маской для подводного ныряния. Он морских звезд и ежей на плитке высушивал в свободное от съемок время. О запахе говорить не буду, объясню для молодого поколения, кто такой супермеханик. Это такой человек, который отвечал за механизм кинокамеры “Аррифлекс” и за ее связь с магнитофоном “Награ”. Пока не было “кварцованных” аппаратов, связь осуществлялась посредством провода, так называемого “пилоттона”. И вот этот проводок обломился где-то возле фишки. “Все, — радостно сказал наш супер, — синхронизации нет, снимайте дальше без звука, а я пошел... — Погоди, старик, нырять еще успеешь, — возразил автор. — Сейчас я возьму у моряков электропаяльник...” Минутное дело — проводок припаять. А сколько съемок срывается из-за подобных мелочей!

Давайте же, “физики” и “лирики”, друг другу помогать. Одно дело делаем, в конце-то концов.

МУРАТОВ ПРОТИВ МУРАТОВА

Книгу Сергея Муратова “ТВ-эволюция нетерпимости” наиболее отчаянные поклонники уже сравнивают с “телебиблией” 60-х годов — трудом Вл. Саппака “Телевидение и мы”. Так высказался, например, Валерий Кичин в газете “Известия”. Не спорю, книга Муратову удалась, сделана с азартом.

Саппака переиздавали трижды, цитировали тысячу раз. Желая книге Муратова такой же счастливой судьбы, хотел бы все-таки видеть второе издание “исправленным и дополненным”, то есть вношу конструктивные предложения по совершенствованию. Опираюсь при этом... на труды самого Муратова, опубликованные в прежние годы. Была, например, такая книжка “Выносится на обсуждение” (М., издательство “Знание”, 1985). Тираж, между прочим, 62800 экз. — нынче нам такое и не снится. “Эволюция...” напечатана всего лишь в 3000 экз. — плюс дайджест в журнале “Телефорум”. Была еще у Муратова книга “Встречная исповедь”, то же издательство, 1988 г., 50090 экз. Обе подарены мне с дружескими надписями. Как и третья.

Имея перед собой три произведения Муратова, позволю себе произвести некоторые монтажные операции (как делали мы оба в те годы, когда работали над старой кинохроникой для “Нашей биографии”). Из песни слова не выкинешь, что написано пером... а тем более многотысячными тиражами напечатано — это ведь тоже часть нашей биографии.

Так зачем же в самом начале новой работы зачеркивать сделанное ранее? “Книга рассказывает о последнем десятилетии российского постсоветского телевидения, — пишет С.А. Муратов в 2000 г. — Об информационной революции, покончившей с опостылевшей пропагандой и заложившей основы подлинных теленовостей и аналитической периодики”. Тут академик Муратов напоминает мне одного из новых хозяев ТВ Игоря Мишина (4 канал, Екатеринбург), который на голубом глазу вопрошал: ну чего вы от нас хотите, телевидению всего несколько лет... — А раньше что было? — Раньше была пропаганда.

“Номенклатурное телевидение сводило почти на нет индивидуальные самопроявления журналиста”, — пишет Муратов на странице 10 новой книги.

Хочу сразу сказать, что некоторые “самопроявления” нынешних властителей экрана я бы предпочел оставить за кадром. “Широк человек... Я бы сузил”, — как говорил один из братьев Карамазовых в том романе, что нынешним читать недосуг.

“Самопроявления” уходящего поколения находим в книге Муратова прошлых лет. Вот об Александре Радове. “Киногруппа Центрального ТВ, снимавшая в Запорожье, столкнулась со скверной работой городского транспорта. Единственная трамвайная линия, пролегавшая вдоль 20 заводов, хронически выходила из строя, в результате чего многие тысячи пассажиров, спешащих на работу, превращались в опаздывающих пешеходов... Телевизионная киногруппа решила провести свои съемки в час пик. Попасть в вагон было невозможно. Журналист Александр Радов вместе со звукооператором висел на подножке и брал интервью прямо на ходу”.

Саша Радов делал передачу для Главной редакции пропаганды ЦТ. Запорожские власти после выхода Радова с его “самопроявлениями” в эфир срочно отремонтировали трамвайную линию. Боялись Москвы, ведь передачу и Брежнев мог увидеть и головы поснимать!

Когда “хозяином” стал Андропов, он заставил повторить в эфире один из телеочерков Юрия Черниченко — и предписал всем партработникам на местах смотреть и делать выводы. То была передача о доярке, а Муратов описывает работу Черниченко на свекловичном поле. Как писатель взял делянку, как натуральные струи пота катились по лысине, когда он орудовал тяпкой. Как донимал научных работников — когда же будут одноростковые семена. Фильм назывался “Извлечение корня”. У Черниченко была поддержка в сельхозотделе ЦК КПСС. Там ведь тоже не дураки сидели, понимали, что многое надо менять.

Черниченко был комментатором Главной редакции пропаганды ЦТ. В сегодняшней книжке Муратов сочувственно цитирует Константина Эрнста, которому попалась как-то старая газета с телепрограммой на вечер. Сплошные телеобозреватели — Бекетов, Жуков, в общем, мрак. Мне кажется, что вот так, через запятую, ставить эти две фамилии нельзя. Международники вообще особая каста, рассказывали про ужасную жизнь на Западе и разжигали вражду к нему. В этом ряду Жуков был первым. Но ведь был еще и Александр Каверзнев, который ухитрился, скажем, показать роскошные празднования Рождества в Париже и Нью-Йорке. Председатель Гостелерадио Лапин после той передачи топал ногами и кричал: “Надо было не ёлки показывать, а как безработные в помойках роются...” Но, повторяю, международники — статья особая. Они старались показать классовые противоречия в стране своего пребывания, чтобы их из этой страны Лапин не отозвал, не лишил бы кормушки и сертификатов для магазина “Березка”. Когда у нас началась перестройка и в эфир пошел фильм о первом фермере Сивкове (“Архангельский мужик”), один такой международник возмущался: нельзя, чтобы один человек имел шестьдесят бычков, это капитализм, это не годится!

А что же Бекетов? Сергей Муратов в книге 1985 года рассказывает о его фильме так: “Воды Енисея обрушились в котлован. Рискуя жизнью и здоровьем, падая от усталости и не покидая сутками стройку, люди перекрывали путь потоку, откачивали воду, спасали ценнейшее оборудование. По всем репродукторам разнеслась команда: корреспондентам покинуть площадку... Телефильм “Трудный год в Саянах” был снят и показан. Что получилось бы, если бы мы убрали из фильма наиболее “невыгодные” эпизоды? — размышлял автор фильма В. Бекетов. — А получилась бы подделка, оскорбительная для всех, кто работал в Саянах в эти дни”. Выходит, у мастеров “опостылевшей пропаганды” были все же какие-то нравственные принципы!

...У третьеклассницы трагедия — нет вельветовых джинсов, и она чувствует себя, как голая. “Я поженилась бы на консуле. Ездила бы на гастроли. Париж, цветы, красота. Летом бы отдыхала в Крыме”. Это не из сегодняшних передач, это из книжки Муратова 1985 года, которая была сдана в печать еще до пришествия Горбачева и его перестройки. Муратов смотрел телевизор и записывал, записывал... Как Саппак в конце 50-х. “Под воздействием публицистических передач сама аудитория становится иной”, — считал Муратов когда-то. Стало быть, и Радов, и Черниченко, и другие публицисты способствовали той самой перестройке мозгов. Вот вам и “опостылевшая пропаганда” — она предвидела сдвиг в сознании, била тревогу по поводу вельветовых джинсов, ставших идеалом советской девочки...

“Остерегаясь вторгаться на территорию телепропаганды, огороженную проводами высокого напряжения, теоретики посвящали себя эстетическим исследованиям ТВ”, — пишет академик на странице 117 нынешней книги. Да ведь вторгался Муратов, не мог не вторгаться — в силу гражданского темперамента. Выступал с телеобозрениями в газетах. Именно от Сергея Александровича я впервые услышал имена Амальрика, Авторханова и других диссидентов.

Третий наш друг, ушедший раньше нас, приезжал в отпуск из жарких стран. Читал свои стихи: “Я пик своей судьбы прошел, и был он невелик...” Друг был полковником внешней разведки, делал нормальное мужское дело. Я же работал “за колючей проволокой” — в Главной редакции пропаганды. Делал праздничные передачи с министрами и руководителями республик и областей. Ту самую, опостылевшую, значит, пропаганду. Жизнь была сложнее и интереснее нынешних представлений с ней, и жаль, если молодые телевизионщики не поймут этого, прочитав сегодняшний вариант “телебиблии от Муратова” и проникнувшись благородным презрением ко всем, кто делал ТВ до них. Так сказать, насмешка сына над промотавшимся отцом. Нынешнее ТВ Сергей Муратов тоже не жалует, когда речь заходит об “информационных войнах”, и хорошо, что он описал в подробностях киллерскую работу “нерукопожатного” Доренко — иначе кто вспомнит эту фамилию лет через десяток?

Летописец ты наш, дорогой Сергей Александрович! Вот и меня, грешного, удостоил в книжке 1988 года парой симпатичных абзацев. (Речь, между прочим, все о той же экранной пропаганде, будь она неладна.) “Почему бы столичным кафе не продлить работу до двенадцати или часа ночи?” — поинтересовался в прямом эфире ведущий московского “Диалога” Г. Кузнецов. Предложение вызвало бурное несогласие. На студию тут же стали звонить работники торговли и общепита: в доме дети, вы лишаете нас права на отдых. “А как же справедливость? — возразил ведущий. — Разве у сталеваров, занятых в ночную смену, или водителей городского транспорта нет детей? Отчего же такая привилегия работникам общепита?”

Проблема сегодня кажется смешной — повсюду вывески “работаем 24 часа”. А тогда телемост в кафе “Ивушка” обсуждался всерьез. Был я нынешним летом в лондонском Гайд-парке. В том углу, который отведен самодеятельным ораторам (пропагандистам-любителям) по выходным дням можно говорить все, что угодно. Есть только два исключения: нельзя затрагивать религию и королевский дом.

Примерно такие же исключения были и у нас. Езжай в любую точку СССР, снимай что хочешь — только не ставь под сомнение господствующую религию (марксизм-ленинизм) и королевский дом (ЦК КПСС). (Конечно, это серьезно ограничивало свободу — тут Муратов прав.) Официально было провозглашено: пропаганда должна быть задушевной. Может кому-то из московских снобов не нравились передачи “От всей души” (ведущая В. Леонтьева), а народ от них был в таком же восторге, как от “Богатых...”, которые тоже плачут.

Хоронили мы Дамира Белова. Комментатор трижды обруганной программы “Время”. Лауреат Госпремии за эту программу вместе с Юрием Летуновым и Евгением Синицыным. Женя говорил: если человек через 15 минут после знакомства бьет тебя по плечу и называет Женькой, значит, репортаж получится! Репортер был — от Бога.

Наши столы с Дамиром стояли на 9-м этаже Останкина встык, буквой “Т”. Только мало мы бывали за теми столами. Из “мертвящей атмосферы” (тут Муратов опять-таки прав) Дамир вырывался на две недели за очередной передачей в тюменские нефтегазовые края, а я во Владивосток или в Белоруссию. Приезжали как эмиссары Москвы, как некие Штирлицы, если хотите. Нескучная была жизнь.

И разве вина Дамира была в том, что нефтяная Тюмень осваивалась не так, как надо? А кто знает, как оно было надо? И не за счет ли той Тюмени мы все живем сегодня? Люди, пришедшие его хоронить на Котляковское кладбище — нефтяники, строители — говорили, как нужны были им передачи, где про них слагали песни и поэмы. Как важно человеку знать, что он прожил жизнь не зря.

Книжка Муратова — хорошая книжка. Только должно быть еще 2-е издание, дополненное соображениями “из-за ключей проволоки”.

Могу даже подсказать эпизод. Стоим мы, трое пропагандистов, за водкой. Во времена горбачевские. Сейчас на этом месте 22-этажные дома, на улице Королева, а тогда были двухэтажные бараки, и в одном из них давали дефицитную водку. И вот Женя с Дамиром живо общались в этой очереди. И окрестные люди говорили: слушайте, мужики, а откуда мы вас знаем? Они отшучивались. И никому не приходило в голову, что перед ними — партийные пропагандисты, лауреаты и т. д.

Что-то я не могу себе представить среди народа Евгения Киселева или кто там еще у академика Муратова в кумирах “информационной революции”. Как говорил классик: “Страшно далеки они от народа”.

НЕ ОБЕЩАЙТЕ ДЕВЕ ЮНОЙ...

Замечаю: слишком часто стал менять календари. Кажется, только что водрузил блок с непривычной цифрой “2000”, а вот уже пора покупать “2001”.

Мне вспомнилась история, случившаяся в рождественскую неделю 1967 года. Чем дальше те годы — тем они ближе почему-то.

Тогда Главная редакция информации ЦТ, располагавшаяся еще на Шаболовке, готовилась к первому выпуску в эфир программы “Время” вместо привычных “Теленовостей”. Не скажу, чтоб подготовка шла очень уж напряженная. Никто не думал, что передача станет на много лет официальным рупором Кремля, что другая команда получит за нее Государственную премию СССР. Сейчас на прилавках книжных лотков можно увидеть книгу о “тайнах ТВ”, где утверждается, что создателем программы “Время”, ее главным редактором был Летунов. При всем уважении к азартному репортеру и хорошему начальнику Юрию Александровичу Летунову надо сказать, что его приход относится к более позднему времени, когда и редакция уже переехала в Останкино, и в главном кресле воцарился незабвенный Лапин. А тогда председателем был еще Н.Н. Месяцев, главным в информации — Н.С. Бирюков. Славно было в шаболовских комнатах первого этажа! А какие люди заходили! То Феликс Зигель с рассказами об НЛО, то медицинские светила к Алле Мелик-Пашаевой, то космонавты. Никакой серьезности на лицах, так, шуточки, анекдоты. “Если водка мешает работе — оставь работу”, — с этой фразой остался в моей памяти Юрий Гагарин.

Только несерьезностью обстановки я могу объяснить то, что мне, человеку, не состоящему в штате ТВ и не проверенному в отделе кадров, поручили провести в первом выпуске “Времени” репортаж из Кремля, с новогоднего бала. Включиться в прямой всесоюзный эфир в тот момент, когда в большом зале Дворца съездов объявят антракт.

О расстановке камер, о том, где я буду сам находиться, произнося свой “стенд-ап”, я не подумал. Сосредоточился на писании текста и подборе компании для разговора. Была, помню, актриса Вертинская, еще кто-то из людей известных и более-менее молодых. И — вот оно, легкомыслие — приглашена была мною коллега моя по аспирантуре. А поскольку приехала она в Москву из некой южной республики — то, конечно, немедленно позвонила маме: смотрите, родные и знакомые, как я буду в Кремле встречать Новый год. А знакомых там, понятно, полгорода...

Для меня прямой выход на Союз был, хотя и радостным и в меру волнующим, но все же привычным делом. Сначала, работая на ТВ в Куйбышеве (ныне Самара), включался с короткими репортажами в “Теленовости” и “Эстафету новостей”. Это было еженедельное обозрение, предшественник нынешних “Итогов” и “Зеркала”, только без критики властей. Но тем больше требовалось выдумки, чтоб люди не заснули у экранов.

Потом все было как в легком водевиле: примадонна заболела, новенькой доверяют сольную партию. Или, если ближе к моим тогдашним ощущениям, как в рождественской сказке. Тоже ведь зима была, ноябрь 1966 года (то есть отмотаем пленку от моего основного рассказа на год назад... впрочем, видео тогда еще не было). Еду я, значит, с туристской группой из Югославии в Самару. И решил задержаться на пару дней в Москве. Зашел, естественно, в Домжур. А там как раз в основном зале милицейское начальство вручает почетные грамоты (то есть охранные грамоты от ГАИ) тем журналистам, которые хорошо помогали нашим внутренним органам в деле пропаганды их достижений. Среди других грамоты получают: главный редактор телеинформации Бирюков и комментатор Золотаревский. Тут же, как и я, проездом оказалась диктор из Сочи Алла Журавлева. Поскольку Золотаревский жил тогда рядом с Домжуром, отправились к нему в гости. Раздается телефонный звонок. Завтрашний ведущий “Эстафеты” сообщает, что у него разошлись швы после операции, и он вести программу не сможет. Золотаревский: но и я не смогу, У меня запланировано в эту же “Эстафету” прямое включение от архитекторов. А кто же поведет? Да вот, говорит Леонид, у меня в гостях Журавлева и Кузнецов. Вот они и поведут.

Одно дело — пятиминутный репортаж, другое — часовая программа с сюжетами про такие глобальные дела, что мне и не снились. Но выплыли как-то. Золотаревский дал ценный совет: пойди в библиотеку и найди по каждой теме дополнительную любопытную информацию. И про ракеты (день ракетных войск был как раз), и про ту страну, куда поехал наш лидер... Приезжаю, словом, в Самару как на белом коне — тогда ведь выбора каналов не было, в пятницу вечером “Эстафету” смотрели все. Потом вызывают в Москву на совещание по телеинформации, дают оператора Романа Кармена с синхронной камерой (которую я вижу впервые в жизни), и мы делаем репортаж из отдела кадров ближайшего завода.

Потом — экзаменационная сессия в МГУ и преддипломный отпуск. Пять месяцев узаконенного безделья, место в общежитии на Ленгорах. А ведущие “Эстафеты” продолжают хворать. И в эфир выпускают меня, заочника-бездельника. Когда ведущий, слава Богу, здоров, я все равно являюсь в редакцию и сижу в уголке. И непременно наступает надобность делать срочный репортаж. В машину — и вперед!

7 мая 1967 года доверили вести первый репортаж с Останкинской башни. 30 минут с прямой трансляцией на Францию. Затем рекомендация и целевое место в аспирантуру — а это уже три года узаконенного безделья. А, вероятно, наступило то самое головокружение от успехов, которое и сегодня заметно у моих студентов, несколько раз “сходивших в эфир”. Потому и не проверил я заранее, где будут стоять камеры и где делать “стенд-ап”. Привык полагаться в этом на режиссеров и операторов. А уж во Дворце съездов, думаю, у них каждая точка пристреляна, там ведь постоянный транспункт ЦТ.

Короче говоря, прихожу во Дворец, разрываюсь в своих устремлениях между подготовкой к репортажу и вниманием к своей южной спутнице, а редактор Володя Степанюк и говорит: старик, а не отказаться ли нам от выхода в эфир, пока не поздно? Я говорю: ну почему, огромный ведь, светом залитый, нарядный банкетный зал, красиво! Конечно лучше бы фойе, где танцуют...

— Да, — говорит Володя, — но тебя на фоне зала показать никак нельзя. У них всего три метра микрофонного кабеля от розетки в стене. Это ж постоянный транспункт, не передвижка в автобусе, там ты мог куда хочешь с микрофоном двигаться, а у них показ на “стенд-апы” не рассчитан. Ты ведь хотел за столиком с Вертинской общаться? Ну вот, она за столиком, но без микрофона. А ты с микрофоном, но у стены. Откажемся?

Ну уж нет, а как же южный город, прильнувший к экранам? Говорю: Володя, ладно, беру весь текст на себя — весь, без всяких интервью. А ты показывай зал, веселые лица, общий план, люстры и прочее. Три минуты продержимся. Ну ладно, говорит, я в тебя верю, давай.

В эфире уже идут — в первый раз — позывные “Времени”. А я стою у стенки с микрофоном и ничего не слышу, и передачу не вижу, и когда меня включат в эфир — не знаю. Потому что на этом чертовом транспункте не предусмотрен монитор для комментатора. Подать знак мне должен оператор с ближайшей камеры, а всего их в зале три. У операторов наушники и связь с режиссерским пультом.

То ли дело в Самаре: сидишь у монитора, слушаешь ведущего “Эстафеты” (в последний момент не забыть выключить звук, чтоб в эфире “завязки” не было, свиста противного) — и это дает возможность реагировать на происходящее в московской студии, подхватывать прозвучавшую только что мысль. Что и должно отличать приличного репортера от посредственного. А тут — полная неясность. Я даже не знаю, какие сюжеты идут в программе, что там уже сказали про Новый год, не повторю ли я невзначай эти их слова.

Тем временем народ из главного зала начал подниматься по эскалаторам к нам, к столам банкетным, видно, объявили перерыв. Говорю оператору: передай, чтоб включали нас в эфир — пока народ лицом к нам, пока идут к накрытым столам. Мне в ответ: третья камера вырубилась. Технический дефект. Ладно, на двух сработаем. Ну что мешает дать нас в эфир прямо сейчас, не тяните! Но там, на Шаболовке, тянут. Видно, важная персона в студии или про соцсоревнование “залудили”. А у нас сейчас будет все съедено и выпито. — На второй камере “блины” кончились, не может продавщицу показывать для перебивок, — говорит оператор. Ну пусть что угодно показывает, он же в гуще, пусть творит на ходу!

Когда нас включили в эфир, на столах громоздилась грязная посуда, народ показал спины — все потянулись обратно в зал. И только за ближним столиком, приглашенные репортером, кучковались несколько людей, к которым даже нельзя было подойти с микрофоном. Я что-то говорил про первый бал Наташи Ростовой, но это был, конечно, позор. Главный редактор сказал, что на Наташу Ростову мои героини ну никак не тянули.

Южная девушка вскоре вышла замуж за интеллигентного профессорского сына. А у меня появилось очень много свободного времени.

***

“Эх, время, время, времечко, жизнь пролетела зря”, — поет радио. Какая-то приблатненная радиостанция на УКВ. А у нас “в телевизоре” к середине семидесятых наступили строгие времена. Шаг влево, шаг вправо — ни-ни. Зато внутри разрешенной зоны творческий поиск поощрялся. Хотя кто его знает, что “они” сочтут творчеством, а что крамолой. Готовя фильм “Год 1965” из видеоэпопеи “Наша биография”, вспомнил я молодежный фильм “Августовка, любовь моя”, снятый под Самарой как раз тогда, в году 1965, про девчонок, решивших остаться в колхозе. И представьте, нашел я их, повзрослевших, в той же Августовке. Даю фрагменты старого фильма с песней, давшей ему название — говорят, не годится. Как не годится, фильм тиражирован и показан на весь Союз. Тогда, отвечают, можно было, а сейчас Сергей Георгиевич за такие песни ругает. Все тринадцать этажей тряслись, чтоб Лапину угодить!

Я опять же человек нештатный. Но для фильма это можно. В руководство мне определили редакторшу, приехавшую откуда-то, вроде меня, с местной студии. Она не умела уговаривать людей принять участие в съемках и вообще имела комплекс местной звезды: “а что это я буду перед ними унижаться”. Ей отказал Василь Быков, которому она позвонила в Белоруссию. А я на него очень рассчитывал — ведь именно в 65-м году начали честнее говорить о прошлой войне в связи с 20-летием Победы. Ну что же, я сам готовлю другой, “ударный” сюжет. Что у нас было в 65-м? Полет Беляева и Леонова, первый выход в открытый космос, а потом единственное за все годы незапланированное приземление на Северном Урале вместо просторных казахстанских степей.

Начал собирать материалы по этому полету и нашел вопрос, заданный замечательным интервьюером Леонидом Плешаковым Алексею Леонову: “А если бы вам сейчас оказаться на месте той посадки, в пермских лесах...” Что дальше — неважно, суть репортажа стала ясна. Надо везти Леонова на место посадки.

Это легко сказать — везти Леонова. Тогда, в 1977 году, отношение к космонавтам было трепетным. Если писатель Быков может вот так запросто отказаться от выступления по ЦТ — а мы бы к нему домой приехали, хлопот немного — то здесь надо было затевать с Леоновым совместную экспедицию дня на три-четыре. Это ведь далеко за Пермью, за Соликамском... Скажет: да вы, ребята, с ума сошли.

Надо, думаю, с Леоновым встретиться. По телефону отказать так легко, а фамилию мою он по “Эстафете” вряд ли помнит. Кого он точно не забыл, так это Золотаревского, автора фильмов про космос. Помнится, в редакции они чуть ли не бороться взялись.

Золотаревский позвонил Леонову, договорились о встрече возле МИДа на Смоленской площади. А надо сказать, что у нас с Леонидом были в то время молодые жены. Вот мы вчетвером на встречу и явились. Объяснили, что к чему. Архипыч говорит: меня пермяки давно звали, я у них почетный гражданин, да никак не соберусь. Отпросите меня у начальства — поедем. Вот так, вчетвером, и поедем. Впятером то есть, ладно? Но не раньше июня. Раньше там холодно.

Начальство, у которого надо было “отпрашивать” Леонова, оказалось близко. На Пироговке дом без вывески. Пропуск на такой бумаге, на какой деньги печатают. Главный штаб Военно-Воздушных Сил. По телефону опять-таки не стал объясняться и правильно сделал. Замполит седой, в генеральских погонах, со звездой Героя — вот хорошо, думаю, уже зацепка есть. И прошу дать разрешение на поездку Леонова под Пермь. Генерал морщится: зачем так далеко? Снимите в Звездном городке, там такой же лес, вертолет для вас “повесим”. Э, нет, в Перми у Леонова совсем другие эмоции будут. Да и зачем вам это все, про космос уже все сказали, — говорит генерал. Вот тут я на Звезду и показываю. Она, мол, у вас боевая, а зрителя нам недовольные письма шлют: дают космонавтам звезды Героев непонятно за что. Ну подумаешь, слетали на автомате. А у Беляева с Леоновым риск был, и первый раз не туда залетели. Напомнить об этом как следует, это же факт истории, а мы историю на экране пишем.

Генерал тронул какие-то рычажки, спросил в микрофон: сколько у нас километров от места посадки “Восхода-2” до ближайшей базы вертолетов? Восемьсот? — Вы нам только разрешите его в Пермь увезти, а дальше видно будет, — попросил я. Ну что же, — сказал генерал, — если хочет, пусть летит.

Зафиксировать это на бумаге я не догадался. Не было тогда еще таких нравов. Генерал сказал — значит, летим!

Командировку Леонову выписали от Центрального ТВ, а денег авансом не дали. Нештатникам не положено. Поскребли мы с Золотаревским по карманам, нашли на себя, на жен, на Леонова. Новая беда — на нужный день билетов в кассе нет! Но такой был у Золотаревского пробивной оператор, что выписали ему аэрофлотские кассиры билетов сколько надо в заполненный уже самолет. Только, — говорит, — на посадку первые идите.

Моя редакторша спокойно заявляет: билеты придется сдать, все отменяется. Как так, Лариса, мы и на тебя билет взяли. В колхоз ты не хотела со мной съездить, а с космонавтом решила лететь, и теперь отказываешься? — Звонил, — говорит, — майор из штаба ВВС, они там убедили генерала, что нельзя о наших космических неприятностях рассказывать.

— Да ведь рассказали уже в 1965 году!

— Тогда было можно, а сейчас нельзя.

— Пусть идет твой майор в … Я-то с ним не говорил. Мне генерал разрешил, больше я ничего не знаю.

Леонов — тоже ведь генерал, но субординацию соблюдает: а ты, говорит, позвони моему начальнику Шаталову в Звездный и скажи, что замполит разрешил. А вертолет я в Перми обеспечу. Что ж, позвонил. Реакция такая же, как у первого генерала: если хочет — пусть летит.

Въезжаем на летное поле в Домодедово к депутатскому залу. Леонов сказал, отсюда уж мы точно первые в самолет попадем. Кинорежиссер Сергей Герасимов с Тамарой Макаровой там уже кофе пьют и не в Пермь собираются. А Леонов шутит, балагурит: знаете, почему пермяков зовут “солены уши”? Они мешки с солью на баржи грузили, на спинах носили, вот уши и просолились. А я думаю: скорей бы посадка. Ведь сорвать нам съемку так легко. Один звонок из ВВС Лапину: как же так, мы ведь запретили. Другой звонок из аппарата Лапина министру “Аэрофлота”. А уж там — дело техники, как нас в самолет не пустить и билеты аннулировать. Тем более они у нас “двойные”, на чьи-то живые места.

Но бардак крепчал повсюду уже тогда. И мы спокойно прошли к старенькому “ИЛ-18”. Но пока не оторвались от земли — а посадка шла на редкость долго, может, из-за путаницы с билетами — я сидел ни жив, ни мертв, а Леонов покрылся потом от дикой духоты. Тогда на земле самолеты почему-то не вентилировались, не предусмотрено было это. Что, Алексей Архипович, тут похуже, чем в космосе?

И где-то на этом этапе я понял, что увеселительной поездки у нас не будет: зря мы с Золотаревским взяли жен, и от редакторши тоже толку мало. Вот сейчас мне уже надо как-то незатейливо ограждать Леонова от излишнего внимания пассажиров — а его, конечно, узнали, просят автографы, он прилежно расписывается на всем, что попадет под руку. Такова, говорит, часть нашей работы на земле. Но моя работа тоже не должна стоять. И даю я Леонову несколько книг — не для автографов, хотя они получились любопытные — а для того, чтобы понять, где мои коллеги, мягко говоря, приукрасили действительность, когда писали о выходе в космос и ручном приземлении. И космонавт начал вычеркивать и вписывать, снова вписывать, вычеркивать и даже рисовать схему посадки.

За это дело, за невнимание к молодой жене, мне влетело прямо в самолете. В данном случае была не южанка, но прибалтийский темперамент, доложу я вам, ничуть не слабее.

— Что ты вцепился в человека? У вас еще три дня впереди.

— Там неизвестно, как сложится. Зачем откладывать дело?

— Как говорят у вас, у русских: куй железный, пока горячий, да?

— Вот именно.

Из пилотской кабины передали, что Пермь запрашивала: действительно ли на борту космонавт Леонов. Посадка, тормозим у аэровокзала. Ого! На летном поле выстроились пионеры в белых рубашках и галстуках. Хлеб-соль, кортеж машин. Торжественно встречают почетного пермяка. Оператор Золотаревского расчехлил камеру (они решили снять репортаж для заграницы, “на экспорт”), а мне эта декорация ни к чему. Стою у трапа, чтоб в кадр не попасть, держу дорожный кейс Леонова. И вдруг вижу, что его сажают в “Волгу” и кортеж срывается с места. Кричу жене: будь с группой! Вваливаемся с Леонидом в какую-то из машин резерва, тоже “Волгу”, показываю кейс Леонова: быстро за ними!

У ворот загородного особняка к “Волге” подошел полковник милиции, забрал у меня кейс и, ни слова не говоря, скрылся. Разговаривать с постовым было бесполезно.

Обе киногруппы и жен мы нашли в гостинице, где туалеты были в конце коридора и стоял советский гостиничный дух. Звоню в обком, (зав. отделом пропаганды по фамилии Пермяков) и слышу: обком заниматься вами не будет, поручаем вас телерадиокомитету. Прошу все же о личной встрече. Начинаем с Золотаревским доказывать, что выполняем важное задание, и если бы не в отпуске был первый секретарь обкома, который знает толк в этих делах...

— Кто у вас главный? — перебил Пермяков. Он, как многие начальники, ценил субординацию и не мог общаться сразу с несколькими людьми. И тут из-за наших спин возникла Лариса:

— Я! Я главная!

Надо ли говорить, что через три минуты мы были с позором изгнаны из обкома. В гостинице нас встретили две крайне недовольные съемочные группы и две жены: пора бы поужинать! Главным качеством автора, ценимым группой, было умение организовать “халяву”, то есть бесплатное угощение. Особого умения не надо, если едешь делать передачу с участием первого секретаря или в передовой колхоз. А тут ведь наш герой — только Леонов. Значит, нас можно посылать в вонючую гостиницу, о кормежке и речи нет. В ресторане очередь, считайте, что закрыт. Но подождите, не до ужина пока.

От председателя местного телерадио толку было ровно никакого. Чиновник мелкого калибра — “чего изволите” перед обкомом. Указаний о вас, говорит, не поступало. Каких еще указаний, мы привезли Леонова и должны его завтра снимать. — Ничего не знаю.

Говорю редакторше: раз ты главная, добывай любой ценой телефон этой обкомовской дачи, мне надо говорить с Леоновым. Через приемную обкома, через КГБ, через Москву — как хочешь.

Нашли в конце концов номер, дозвонились. Перетерпите как-нибудь ночь, — говорит Алексей Архипович, — а завтра в 10 часов надо быть на причале, но не на главном речном вокзале, а совсем в другом месте, это далеко, выезжайте пораньше. Будет “Ракета” до Березников.

— Давай, главное, добывай на завтра транспорт. Вынимай душу из председателя.

У них в Перми единственные в России шестикамерные шлюзы для проводки плотов электровозами. И чтобы попасть в верховья Камы, надо доехать до ГЭС, потом обогнуть все эти шлюзы. Там и ждала космонавта крылатая “Ракета”. Поскольку мы явились раньше, хоть и на раздолбанном телевизионном автобусе, нас даже на причал не пустили. Спецрейс, указаний нету.

Явился, наконец, кортеж с Леоновым, мы воссоединились. Руководил поездкой зампред облисполкома по фамилии Вагин, вполне интеллигентный, вменяемый человек. По возвращении в Пермь надо было еще ночь ночевать, так он нам “сделал” хорошую гостиницу, а жене моей, за прибалтийский акцент и в качестве компенсации за моральный ущерб, принес букет роз.

— Раз он так к вам относится (это о Леонове)... Мы ж не знали.

Два дня в Березниках были для меня тяжким испытанием. С одной стороны, благополучно завершались усилия нескольких недель. Славно завершались: был и вертолет к месту посадки, и Леонов его даже сам пилотировал. Были лесорубы, которые первыми нашли Беляева с Леоновым в тайге. Были проникновенные рассказы космонавта. И еще гостеприимные березниковцы показывали титаново-магниевый комбинат и шахту, очень красивую, где чередуются пласты красной и белой соли. Белую валили в отвал, из красной делали калийные удобрения. Но вот незадача: в шахту женщинам не положено. В финскую баню тем более. Что делает прибалтийская жена? Нервничает. Она и в Москве без меня боялась оставаться, а тут тайга, трубы, марсианский пейзаж. К тому же я сказал: теперь Леонова от себя не отпущу, буду с ним в машине ездить, может, узнаю что-то интересное. А ты уж с киногруппой как-нибудь...

ЗАБЫТЫЕ ФОРМАТЫ

Формат — это не только хронометраж, но и набор постоянных признаков, компонентов телевизионной передачи.

Например, так. Студия 300 квадратных метров, работают 5 камер. В кресле приглашенный политик. Перед ним за длинным столом восемь или девять представителей прессы. За отдельным столом ведущий и его помощница. После вступительного монолога главного героя журналистам предоставляется право задать по одному вопросу. Ответ — не более трех минут. Второй “круг” — в ритме “блица”. Ведущий подводит итоги. Хронометраж — 60 минут.

Или так. Студия 600 квадратных  метров, работают 6 камер, одна из них на операторском кране. Участники передачи (4-5 человек) и ведущий сидят в окружении декораций и плакатов, отвечающих теме очередного обсуждаемого художественного фильма. В начале представление участников и обращение к зрителям с просьбой звонить по указанному номеру телефона в прямой эфир. Камеры показывают расположенные тут же 10 кабин стенографисток. Ведущий кратко характеризует фильм. Последняя фраза: “Мы смотрим фильм вместе с вами”. Участники передачи смотрят на большой экран. По окончании фильма — 45-минутная дискуссия, ответы на вопросы и письма зрителей.

Первая передача выходила на РТР и называлась “Без ретуши”. Вторая — тогда же, с 1991 по 1995 год, на первом канале и называлась “Киноправда?!” Первую вел Сергей Торчинский, вторую — автор этих строк. Полагаю, что эти форматы забыты незаслуженно и рано или поздно возродятся на нашем ТВ. Для тех журналистов и режиссеров, кто возьмется за этот труд, будут, возможно, полезны предлагаемые заметки, опубликованные в свое время в журнале “Журналист”.

***

У входа в студийный павильон стоял крепкий парень в пиджаке. Второй маячил чуть поодаль, оттуда просматривался коридор. Проходить парни не мешали, но от их взгляда не знаешь, куда девать руки. То ли по швам, то ли назад, то ли вообще “руки вверх”... По коридору подтягивалась привычная команда газетчиков, начиная соображать, с кем выпало сегодня иметь честь... У подъезда возникли длинный автомобиль на широких шинах, еще одна машина с мигалками и еще одна с подвыванием... Сергей Торчинский, так и не набравший начальственной солидности, рванулся, было, навстречу старому знакомцу, с которым в мае девяносто первого вот так же перед эфиром стояли вдвоем, курили нервно, сходу перешли на “ты” — у обоих было ощущение риска и азарта, потому что Российское ТВ было еще как бы вне закона и российский флаг еще не развевался над Кремлем, он был только на стене в самодельной, наспех приспособленной студии на Ямском поле. Начиналась предвыборная гонка, в которой его собеседник был одним из многих; от Торчинского, привычного к эфиру, в общем, зависело, каким увидит нового политика российская аудитория. И это обращение на “ты”, и раскуренная сигарета должны были помочь гостю ощутить себя среди своих, с кем хоть в эфир, хоть в разведку.

Сегодня, похоже, гостю поддержка уже не нужна. Вокруг мощная свита. А Сергея он, здороваясь, то ли узнал, то ли не узнал, смотрит ровно. Вообще-то для Сергея идеально, если впервые увидишься с героем минут за пятнадцать до эфира: как раз столько времени, чтобы установить контакт, “разогреть” собеседника. Для этого самому раскрыться. Прежде, в “Сельском часе”, Торчинский при каждом удобном случае ратовал за подряд, за аренду, за свой для крестьянина кусок земли. Убеждал обкомовцев и солидных людей из Минсельхоза, а то и со Старой площади. Может, даже излишне суетился перед ними, показывая, что никакой он не диссидент-вольнодумец, а вместе с ними за Россию изобильную, только они не всегда видят из кабинетов то, что так понятно съемочной группе “Сельского часа”... Вот и сейчас начал было о фермерстве, о земле, о последней командировке — но взгляд гостя уходил куда-то мимо, поверх Сергея и поверх Земли. Это был взгляд, которым во все времена приобщенные к Власти создавали нужную дистанцию. Нет ничего сложнее, чем брать интервью у людей, привыкших говорить, а не слушать. Привыкших, что слушают их. Быстро же приходит такая привычка... Но — ладно, в “Без ретуши” Сергей не интервьюер, он хозяин эфирного времени — секундомер в руках: “Здравствуйте, вас приветствует телевизионное объединение “Республика”, мы опять в прямом эфире, наши условия как обычно — пять минут для вступительного слова гостю, три минуты каждому представителю газеты на вопрос-ответ, а потом еще блиц-интервью.

— Сергей, как бы ты сформулировал, ради чего существует рубрика “Без ретуши”?

— Я стараюсь высветить со всех сторон — с помощью разных газетчиков — некое общественное явление, которое представляет мой гость.

— Гости приглашаются по какому-то плану?

— С меня это требуют, но этого не будет. Я своим охотничьим чутьем должен определить, какой собеседник будет наиболее уместен именно в данный момент нашего развития.

— Какими попаданиями ты гордишься?

— Витаутас Ландсбергис — именно в тот день, когда он был всем интересен. Александр Яковлев. Станислав Говорухин — когда не все еще поняли, что “так жить нельзя”. Сергей Ковалев. Представители деловых кругов, так называемые технократы, да мало ли! Рубрика зародилась во время президентской гонки, и мои передачи с Жириновским и Макашовым оказались интереснее, чем, например, с Рыжковым.

— Самое трудное в передаче?

— Преодолеть искус себя показать. Сиди с секундомером, создавай доброжелательную атмосферу — и все. Одна дама мне радостно заявляет: а вы знаете, меня начали узнавать в магазинах и даже пускают без очереди. Я говорю: значит, вы превратились в телерантье. Это самое страшное на ТВ.

— Другое страшнее. Известна такса за пять или десять минут прямого эфира в некоторых программах. Хочется зажечь титр на экране: “Все продано!” Мигающий такой титр. И — табличку с ценой на шею ведущему. Тебе, кстати, не предлагали таких гостей... платных?

— Предлагали. Сказать тебе, куда я их послал?

Автор и герой данной публикации — давние коллеги и приятели. Встречаемся редко. Сережа с некоторых пор стал еще и руководителем – хотя в любой стране постоянная телерубрика с виднейшими политиками была бы для журналиста единственным и главным делом жизни.

К примеру, в американской журналистике телевизионный ведущий, комментатор и даже репортер именуется жаргонным словечком “талант”, причем без всякой иронии. Там считают, что умение вести передачи в прямом эфире — большая редкость, национальное достояние, и вся творческая бригада или телекомпания работают на “талант”, ибо он приносит рейтинг передаче, а значит, деньги от рекламодателей. У нас же в эфир пускают кого ни попадя и относятся к ним соответственно. На осветителя, положим, надо еще поучиться и документ получить, иначе к розетке не подпустят. А тут — чего учиться-то, рот открывать? И открывает дама рот, и на экране видно, что она сначала его открыла, а потом придумала, что же она хотела спросить...

...Вхожу в двери с табличкой: “Первая в СССР телевизионная студия, начала работать в 1938 году...” Это Шаболовка. Музейный экспонат, переданный РосТВ. Теперь “Без ретуши” идет в эфир отсюда. Режиссер Нора Соголова ничуть не удивлена моим появлением в уютном закутке у режиссерского пульта и старых стульев. Видимо, для нее я тоже часть этого старого, но живого пока шаболовского павильона. Может, моя тень бродит тут по контрольным мониторам с тех времен, когда мы выдавали из этой студии “Эстафету новостей”.

— Нора, это какая по счету передача “Без ретуши”?

— Сотая!

Нора в микрофон дирижирует камерами, на цветных мониторах вырисовывается схема будущей передачи.

— Вторая камера, возьмите заставку РТР. Четвертая, укрупните гостя. Пятая, прикиньте панораму слева направо. Третья, возьмите Торчинского. Одного, отрежьте танину кофту. Гостя подрежьте снизу. Так. Стоп. До эфира десять минут.

— Куча времени... Я спущусь пока в павильон, ладно?

Нора артистично-утомленным взмахом позволяет.

Сергей Торчинский, перегнувшись через подлокотник, что-то рассказывает гостю студии. Охраны на сей раз нет, гость кивает сверху, со своего пьедестала. А напротив, за длинным столом... Помните про коня и трепетную лань, которых вроде бы нельзя впрячь в одну телегу? Но — вот они, в одной упряжке, таблички стоят на столе рядком: “Правда”, “Московский комсомолец”, “Красная звезда”, “Труд”. Плюхаюсь в пустое кресло “России”, представляюсь соседям, отбиваясь от звукооператорши, норовящей пристегнуть мне петличку микрофона.

Дорогие коллеги, участие в этой передаче — для вас — что?

Виктор Широков (“Правда”): Так получилось, я в первый раз, вместо товарища. Но, в общем, интересно, любопытно.

— Считаете ли вы, что ваше присутствие в программе “Без ретуши” помогает “Правде”?

— Да, это однозначно. У нас был об этом разговор на редколлегии. По крайней мере, люди видят, что “Правда” жива, выходит, даже принимает какое-то участие в общественной жизни.

— Итак, “Без ретуши” — это факт общественной жизни.

— А может быть, и политической деятельности.

Ольга Бычкова (“МН”): Я не помню, который раз я тут. Четвертый или пятый. Телевизор вообще не смотрю, но деятельность эта не общественная и не политическая.

— Вот уже и разногласия с “Правдой”.

— Что значит “уже”? Не уже, а еще! Это и не способ поднять тираж — “Правда” уже не приходит в каждый дом.

— Да, и пролетарии всех стран на первой странице уже не соединяются.

— Да? Давно это отменили? Я как-то не заметила.

— И как раз поэтому никто уже не встает рано утром в среду, чтобы занять очередь возле киоска за “Московскими новостями”. Так что же для вас все-таки участие в этой передаче?

— Не знаю!

Григорий Нехорошев (Би-би-си): Каждый журналист должен быть на виду, это часть моей профессиональной деятельности. Здесь иногда удается задать такие вопросы, которые неуместны в эксклюзивном интервью. Я здесь присутствовал больше 15 раз. В передаче, посвященной первой годовщине Российского ТВ, главным героем был Олег Попцов, я ему задал неюбилейный вопрос про его участие в истории с альманахом “Метрополь”. Очень запомнилась встреча с Руцким. Тогда ходили слухи, что он рвется к власти и собирается заменить президента, я его спросил, как он к этому готовится.

...Возвращаюсь на режиссерский пульт. Нора замечает на одном из мониторов пустое кресло.

— А “Россия” не пришла, газета? Убирайте кресло, табличку, умоляю. Мы в эфире! Даю заставку. Первая камера, отмашку Торчинскому, пусть начинают. Третья, плохой план, ребята не разогрелись! Пятая, наезжай на клиента. Ребята, не дергайте камеру, стоп!

Общаться с режиссером прямого эфира — все равно что отвлекать вагоновожатого. Но пошел вступительный монолог главного героя, это единственные минуты, не сулящие сюрпризов, и я потихоньку спрашиваю:

— Нора, вы непременный режиссер этой пьесы. Кто из персонажей был вам особенно по душе?

— Святослав Федоров, Егор Гайдар, Андрей Козырев. А некоторые журналисты просто родными стали. Вон Саша Луговская из “Известий”, наша красавица. Ребята из “Московского комсомольца” молодцы, всегда подготовленные приходят. Люблю Лиду Малаш из “Курантов”, этакий Гаврош в черном свитерке. Хотя она резковатые вопросы задает, на взгляд нашего начальства, но оживляет действие очень. И правда пьеса, не смейтесь — такие характеры, такие порой страсти. Желнорова, умница из “АиФ”, Токарева из “Российской газеты”... Так, внимание, кому он даст первое слово... “Комсомольцу” — укрупняем его, нашего мальчика. Вторая! Раз, два, три, четыре, пять... Третья!

Теперь до конца передачи режиссер в великом напряжении. В студии разворачивается действие, ритм которого — для зрителя — определяется ритмом монтажа, то есть переключения камер, перемещения их в пространстве. Плохим монтажом можно угробить самую умную журналистскую работу. И наоборот, драматизировать ритмом переключений, сменой лиц. “Жонглируя размерами объективов и точками камер...” Так писал Эйзенштейн про грядущего мага — режиссера ТВ, пересылающего “свою художественную интерпретацию события в неповторимый момент самого свершения его”. Так оно и есть. Мы к этому привыкли.

— Важная мысль! Вторая, наезд, стоп!

Не просто так наезд, а в то самое время, когда гость под напором журналиста формулирует нечто на грани риска, когда хочется пристальнее вглядеться в лицо, уловить нечто несловесное, либо усиливающее, либо опровергающее то, что глаголют уста. А на других контрольных экранах видно, как слушают журналисты, и надо мгновенно дать в эфир, как мило нахмурилась девушка из “МН” и как готовится развить атаку представитель “Труда”, и вернуться на ритмической паузе к оратору в тот самый миг, когда он набирает воздух для заключительной фразы. Зрителю этот “высший пилотаж” незаметен, зритель думает, что это он сам так ловко следит за происходящим. Таких эфирных асов, как Соголова, на нашем ТВ совсем немного.

После первого раунда, когда каждый газетчик уже пообщался с гостем, слово берет Торчинский, забыв про секундомер. Всякий раз он утверждает, что не собирался задавать вопрос, потому и не готовился, и вообще рассчитывать все заранее — это коварство по отношению к гостю, Сергей же подчиняется лишь внезапному порыву души. На сей раз Сережа, как всегда бурно жестикулируя, выдал такой вопрос-восклицание:

— Что натворили, нельзя относить это к национальности, это система! С теми же якутами, это насильственное поселение... Кочующие народы насильственно определили к... Как же это называется, господи... К оседлости! Это фактический геноцид. И то, что мы натворили, разрабатывая алмазные рудники, — в результате жуткое разрушение среды и примерно сто тысяч больных по реке Вилюй. Эти атомные взрывы, которые мы там проводили...

Ну и так далее, гостю оставалось только согласиться. Сережа спрессовал в страстном монологе всю свою последнюю командировку. Две недели он летал и ездил по Якутии с киногруппой, снимая все, что видел, на лучшую в мире пленку. Вот и выплеснул все, на что хотел по старой привычке повлиять, сообщая правду народу и правительству.

Час прямого эфира — час жизни на глазах человечества. Великолепное, ни с чем не сравнимое ощущение. Живешь совсем в ином измерении по сравнению со съемкой, где оператор в любую минуту может сказать “стоп” и потом кто угодно — случай, партнер, начальство, обстоятельства, ты сам — мог бы скорректировать снятое. Нет, здесь знаешь, что никакая пленка не подведет и никакая власть не вычеркнет правды, добываемой на глазах у всех. Казалось бы, надежнее записывать встречи прессы с гостем заранее, потом отбирать лучшее в монтаже. Но мы это уже проходили. Как только гаснут юпитеры, высокий гость говорит: “Я там не совсем удачно выразился, убрать бы... И тот вопрос неграмотно был задан, и вот это вызовет ненужные кривотолки...” И выходит передача правильная и чистая, а ты чувствуешь себя идиотом, обслуживающим персону персоналом. При всей демократии и свободе прессы человек имеет право по закону распоряжаться своим изображением. Евгения Светланова три дня снимали на Ладоге, а он сам себе на экране не понравился, в интервью плохо выглядел, и вся моя командировка прахом. Нет, люблю прямой эфир и только прямой! Пусть искусствоведы извели горы бумаги, доказывая его эстетическую неполноценность. Тогда как раз шло удушение прямого эфира, их диссертации были очень кстати. Но зритель-то откликается прежде всего на прямые, без монтажной ретуши, откровения телевидения.

— После передачи я не помню, кто что говорил, помню только ритм, моменты перелома ситуации. С Жириновским это сделал Сергей Пархоменко из “Независимой газеты”, когда тот заорал: уберите его!

— Один интервьюер нарочно вызвал раздражение Джона Кеннеди и потом гордился: “Все увидели, как блеснула сталь, из которой сделан Кеннеди”. У вас такое редко бывает. Гайдару пачку ваты показали, спросили, сколько стоит в аптеке, — он не знал, это запомнилось.

— Гайдар забыл о чувстве юмора, эту вату можно было повернуть в свою пользу. Он и его команда недооценили ТВ. Я делал все, чтобы до съезда организовать дискуссию правительства с оппонентами. Раз в неделю или чаще — сколько надо. Им, оказалось, не надо вообще. Занимая кабинет, политики думают, что этим фактом приносят счастье России. А надо бы всему народу регулярно и толково объяснять, для чего ты там сидишь в кабинете.

Треугольник “ТВ — пресса — власть” изобретен в 1948 году, когда американцы увидели на своих десятидюймовых экранах передачу “Встреча с прессой”. Она в эфире уже полвека. А у нас чуть что — “ищите новые формы”. На Шаболовке я видел большую, в человеческий рост, куклу, которую хотели усадить в кресло рядом с газетчиками. Хорошо, что гость на это не согласился. Куклы, собаки и обезьяны в роли ведущих тоже были в 60-е годы в США, в программе “Сегодня”. Их неуместность довольно быстро стала очевидной. Не стоит превращать серьезное дело в балаган. “Встречу с прессой” смотрят творцы новостей и творцы политики, на нее ссылаются в газетах и в конгрессе. Такого бы долголетия и авторитета программе “Без ретуши”.

***

“Останкино” под рубрикой “Киноправда?!” показывает фильмы сталинской эпохи. На экране прошли одиозные “Падение Берлина” и “Клятва”, классические “Чапаев” и “Великий гражданин”, известные в свое время “Светлый путь” и “Большая жизнь”, совершенно забытые ныне “Крестьяне”, “Заключенные”, “Эскадрилья № 5” и многие другие киноленты прошлых лет.

Всякий раз фильмы обсуждаются в прямом эфире с участием зрителей, звонящих в студию.

Как только на экране появляется номер контактного телефона, у стенографисток начинают стрекотать пишущие машинки. За полтора или два часа, пока идет фильм, приглашенные в студию публицисты, историки, деятели кино успевают познакомиться с множеством зрительских откликов. Участие в нашей передаче — неплохая закалка для нервов. Помню, как сидел, обхватив руками голову, Юрий Карякин, повторяя что-то из ненормативной лексики. Перед ним лежали записки вроде следующих:

“Вы сказали, что при Сталине ложь овладела массами. Нет, это вы сейчас лжете. Как бы вы ни старались вытравить из нас все, чем мы жили, — порядочность, любовь к Родине, — вам это не удастся. Ольга Князева из Целинограда, который из-за таких, как вы, уже за границей и больше не Целиноград”.

“Картина прекрасная. Не следует при обсуждении говорить о ней гадости. Народ разберется сам. Вы лучше подумайте, как будущие поколения станут судить о теперешней истории. Что можно будет сказать хорошего и приятного о вас, демократах? Смирнова, Москва”.

“Вас, буржуи, ждет архипелаг ГУЛАГ — за антипропаганду. Горожа Анатолий Васильевич, Полтава...”

Одну-две такие записки я обязательно читаю в эфире. И снова в разных вариациях повторяю основную идею рубрики “Киноправда?!”: мы не столько разбираем фильмы, сколько пытаемся разобраться в себе. Все-таки киноискусство сталинских времен мастерски выполнило основную пропагандистскую задачу: вечные нравственные ценности оказались крепко спаяны с конъюнктурной ложью.

То, что мы делаем в эфире, разделяя, скажем, понятия “Родина” и “Сталин” применительно к военным фильмам, — операция болезненная. Стоило мне перед показом “Падения Берлина” сказать, что на этом фильме поколение послевоенных мальчишек училось патриотизму, как пошли издевательские звонки от “прогрессивной интеллигенции”: так, значит, вы, господин ведущий, сталинист? Нет, ответил я, но что делать, если патриотизм подавался “в одной упаковке” с любовью к Сталину? И сидящие в студии фронтовики — писатель Вячеслав Кондратьев (это оказалось его последнее появление на ТВ), маршал авиации Николай Скоморохо, лично сбивший полсотни вражеских самолетов, четко высказывались на этот счет. Только двенадцатилетние пацаны могли верить, что на фронте действительно шли в бой “за Родину, за Сталина”. “Иные из нас уже тогда понимали, — сказал Кондратьев, — что воюет наш народ с немецким фашизмом только потому, что он хуже нашего собственного”.

За показ “ностальгических” фильмов мне доставалось не только от “прогрессивных” зрителей, но и от демократической прессы. Критик газеты “Сегодня” возмутился, зачем пригласили в студию сына Чкалова — ведь он в разговоре сослался на газету “Правда” и даже на книгу “Тайный советник вождя”! Однако не заметил проницательный критик, что на фоне этих ссылок еще ценнее прозвучало признание: был бы отец подальше от Сталина — не погиб бы так рано. И потом это ведь факт, что Чкалов был великим летчиком и фильм был направлен на поддержание славы Сталина славой Чкалова. А “Чапаев” — замечательное явление искусства во многом благодаря несходству экранного героя и его прототипа, хотя сидящий в студии молодой литератор и утверждал, что при тоталитаризме ничего великого вообще быть не могло, а уж искусства и подавно.

Всякий раз мы с редактором Региной Мосоловой рассчитывали некую разность потенциалов, которая даст искру спора в эфире. Но записки от зрителей иной раз накаляют атмосферу в студии выше допустимого. Когда актер Петр Вельяминов после показа благостного фильма “Заключенные” (там бывшие воры лихо строят Беломорканал) рассказал кое-что о сталинских лагерях, то сразу пошли записки типа: “А мы-то вас уважали по фильмам, а вы, оказывается, в тюрьме сидели, не надо было болтать лишнего”. И тогда возмутился другой участник передачи, критик Валентин Дьяченко, тоже бывший зэк. Он процитировал Некрасова: “Люди холопского звания — сущие псы иногда, чем тяжелей наказания — тем им милей господа”.

Вообще же в перебранку со зрителями мы не вступаем. Хотя бы в этом хотим преодолеть в себе прежние привычки — мол, журналист знает, как жить народу. Ни черта мы не знаем — вот первый вывод после знакомства со зрительской почтой — телефонограммами и письмами. Проще простого обвинить всех в “несознательности”, в “пережитках социализма”...

А вот такое письмо вы могли бы себе представить: “Ведущему “Киноправды”. Вы, наверное, добрый человек. Я сейчас посмотрела “Светлый путь”, и спасибо вам. Я 1919 года рождения, с 1943 по 1953 была осуждена по указу от 7.8.1932 г., работала на стройке железной дороги Комсомольск — Совгавань. Считаю, мой труд там не пропал даром. Дорогу мы построили, в основном женщины. Я любила и люблю социализм, никогда не осуждала все правительства, которые пришлось пережить. Что дали нам перестройка и гласность? Только осуждение нашего прошлого. Это же грех. Если мы стали признавать церковь и молиться, то не надо плохо говорить о Сталине, Хрущеве и Брежневе. Они покойники. Вот распалась такая держава — СССР. Теперь убиваем друг друга тем оружием, которое изготовило наше поколение. Я сорок лет живу в Узбекистане, теперь оказалась за границей. Одна боль. С уважением М.П. Барабанова, Ферганская обл.”.

Об указе от 7.8.1932 — знаменитом “семь восьмых” — помним по Солженицыну. За горсть колосков сажали, как раз после раскулачивания указ принят. И не Матрена ли солженицынская нам написала — мол, грех, не судите, да не судимы будете?

На обсуждение “Светлого пути” я пригласил Марию Иванникову. Можно считать, что фильм — о ней. Из Золушек — в Герои Соцтруда и депутаты. И уже тот факт, что она сидела в студии и мы дружески общались, отводил обвинения в том, что далеки мы от народа.

— Мария Сергеевна, — обратился я к ней, — вот вы были членом ЦК КПСС. Ваш голос имел ли какое-то значение? С вами действительно советовались? В те годы много чего решалось, в Афганистан, к примеру, залезли. Нет, я вас не упрекаю, упаси Бог. Я и сам жил по тем правилам игры. Сколько писал и снимал о вас, о ткачихах, а всей правды никогда в эфире не было. А где вы сейчас работаете Мария Сергеевна?.. Вот как — в булочной, сахарный песок расфасовываете. Уважаемые зрители, будете в той булочной — поклонитесь Марии Сергеевне за ее действительно героический труд, за рекорды на оглушающих станках. В кремлевские палаты рабочих и крестьян допускали два раза в год, чтобы радостно и единодушно поднимали руки за любые действия тех, кто правил страной от их имени. Иногда рабочим подсказывали: покритикуйте такого-то деятеля искусства, его искусство непонятно народу, так ведь, Мария Сергеевна?..

Такой, стало быть, урок извлекли мы из зрительских сердитых записок: не ставить под сомнение человеческое достоинство тех, кто жил в старые времена. Не идти на конфронтацию, а наоборот — звать в студию, говорить на общедоступном языке. Вместе с Григорием Чухраем позвали на обсуждение фильма “В шесть часов вечера после войны” бывшую фронтовую разведчицу, которая, волнуясь, вступила в спор: “Какая ж это оперетта, если люди действительно гибли? Это ж про нас фильм!” И Чухрай в присутствии такой собеседницы говорил иначе, нежели в собрании киноведов.

За такое “опрощение” я опять же получил выволочку от демократической прессы. Дама из “Комсомольской правды” в рассуждении о будущей теленеделе заметила: старый фильм она, конечно, посмотрит, а вот обсуждение слушать не будет. Мол, все, о чем будет сказано, давно уже известно из газет. На это я рассказал с экрана старый классический анекдот. Как с интеллигента двое мужиков в магазине взяли рубль, чтобы выпить на троих. Выпили. Интеллигент сразу пошел домой. Двое сзади догоняют: “А поговорить?”

Вот задача нашей “Киноправды?!”: поговорить после фильма. Чтоб не реклама какой-нибудь фирмы появилась в телевизоре после Сталина в белом кителе или после Шахова — Кирова, мечтающего иметь двадцать-тридцать республик после хорошей войны. Осмыслить все это, никого не обижая. Ведь каждый из нас был готов свою надоевшую “хату покинуть, пойти воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать”. Ну, не в Гренаде, так в Афгане, в Египте или в Эфиопии. Прием “заглядывания в себя” давно известен в теории пропаганды. Да, “Киноправда?!” — это пропаганда демократии на тоталитарном фоне. И вести ее хоть с какой-то надеждой на успех можно лишь в том случае, если представляешь себе своего незримого собеседника.

Если угодно, слово “пропаганда” можно заменить на “культурно-просветительскую деятельность”. Не об информации речь, а о поиске: что человеку нужно?

“Больше всего меня возмутила мысль, высказанная после фильма Ю. Карякиным, что идеи счастья всех людей, равенства и братства недостижимы. Неужели вы забыли, что эти идеи воплотились в жизнь в нашей стране: всего три года назад килька стоила 30 коп. за килограмм, бутылка молока 13 коп., сыр 2 р.50 коп., мясо — 2-3 руб., не было национальной вражды. Мир и дружба при всеобщем изобилии. Все были довольны, кроме демократов. В.И. Торопчин, г. Саранск, Мордовия”.

Никто не хочет считать свою жизнь напрасно прожитой. И надо осторожно подходить к развенчиванию прежних идолов, которым отдано слишком многое.

Мой друг детства, капитан волжского теплохода, кричал в телефонную трубку после первых выходов “Киноправды” с вопросительным знаком: “Жизнь зря прожили, получается, так?” В первых передачах был слишком силен уверенный демократический напор.

И болезненно среагировал именно мой друг Серега, никогда не вступавший в партию, молчаливый, от пристани до пристани толкавший баржу с арбузами, щебенкой или автомобилями. Его, значит, лишает смысла жизни критическое обсуждение старых фильмов. Потому что на этих фильмах мы с Серегой учились жить. Мы писали в школьных сочинениях, что “учебником жизни” была литература. “Молодая гвардия”, например. На самом деле учебником жизни было кино. Даже Сталин понял кое-что про “Молодую гвардию” не по книге, а по фильму: посмотрев фильм, заставил Фадеева переписать роман.

Диалоги из старых фильмов мы знали наизусть. Это был багаж, с которым мы выходили в жизнь.

Самая динамичная часть общества легко рассталась с марксистскими идеалами, забыв заодно старые наивные фильмы. Сделав карьеру в большевистские времена, динамичные люди продолжают идти вверх. Обманутыми и потерянными чувствует себя простодушное большинство.

“...После уроков мы бежали в поле копать колхозный картофель, а когда полетят белые мухи — копали свой. Было тяжело. Но я никогда не предам своего детства, тех полей и лугов, где мы бродили с подругами. Вы говорите, был застой при Брежневе. А мы при нем купили первый телевизор — и никакой очереди. Купили стиралку и освободили свою мать от нудной стиральной доски. Космонавты взметнулись в космос, Усть-Илимскую ГЭС построили. Разве это липа? Фильмы прошлых лет давали заряд духа, а что мы смотрим теперь? Извините за сумбур, но зло же берет. А.С. Шарапова, г. Улан-Удэ, Бурятия”.

Я решил хоть как-то упорядочить поток зрительских откликов. Теперь перед фильмом не прошу “просто” звонить и “вообще” высказываться, а задаю четкий вопрос: кто “за” и кто “против”? Так сказать, референдум. Характер телефонограмм не слишком изменился, но содержание их стало точнее и глубже. Вот как это выявилось хотя бы на обсуждении фильма “Эскадрилья № 5” А. Роома.

Трижды я обещал зрителям показать фильм “Если завтра война”. Однажды он уже стоял в программе, но кто-то из бдительной телевизионной иерархии вычеркнул эту “Киноправду”: мол, еще беду накликаете. Тогда мы взяли фильм на ту же тему, но с безобидным названием. Содержание такое: Германия нападает на СССР, наши доблестные летчики дают отпор, наши бомбардировщики летят на недосягаемой для немецких истребителей высоте. Один самолет все же сбит, летчики, в совершенстве владея немецким языком, в тылу врага действуют подобно будущему Штирлицу. Наводят наших на подземный аэродром и улетают оттуда с помощью братьев по классу. “До свидания, Фриц, рот фронт!” Редкий по силе бред, вышедший на наши экраны за несколько месяцев до сговора Сталина с Гитлером и, естественно, тут же снятый из проката, потому как фашисты стали вдруг нашими друзьями — с 1939 до июня 1941 г.

Предваряя дискуссию, читаю в эфире два высказывания о фильмах “оборонной темы”. Поэт Алексей Сурков в 1948 г: “Пробыв среди солдат две войны (финскую и Отечественную), я был свидетелем того, какой крови нашей молодежи стоило представление о войне, порожденное такими довоенными фильмами, как “Танкисты”, “Если завтра война” и др. Им под огнем врага пришлось переосмыслить обстановку, и это очень дорого стоило народу”. А Вячеслав Молотов в беседах с другим поэтом, Феликсом Чуевым, продолжал твердить: все было правильно, только так и надо было готовить молодежь к войне — говорить, что малой кровью и на чужой территории. Это поднимало дух. Так кто же прав — Сурков или Молотов? — спросил я зрителей.

Ответы разделились примерно поровну. Но как существенно отличаются друг от друга стиль и уровень мышления противоположных сторон!

“Я всегда думал, почему нас в начале войны били, как куропаток? Вот из-за этого: много хвалились. Идут бомбардировщики на высоте 13 километров, а летчик открывает кабину. Да на этой высоте кровь закипает без скафандра! Куда консультанты смотрели? 22 июня 1941 года я был в пионерлагере в Тучкове, это воскресенье, родительский день. Ко мне приехали родители, и отец сказал: “Сыночек, война началась, но мы денька через три их разобьем”. Вот как были воспитаны пропагандой. В том числе и фильмами. Жарков, бывший военный летчик, Москва”.

“Фильм я смотрел в 1939 году несколько раз. Естественно, в то время я был в восторге от этой тематики, от положения на будущих фронтах. Этот фильм, если позволите, исключительно вредный был в конечном счете. Он разоружил наших людей. Если бы не было таких фильмов, не было бы напрасных миллионных жертв. Это трагично, это беда режиссера. А ошибки руководства повторяются даже сейчас, в отношении Чечни. Габриелов Григорий Михайлович, Санкт-Петербург”.

“Огромнейший вред принесли такие фильмы. Шапкозакидательство процветало. Но и сорок первый год не научил ничему. Возьмите заявление Грачева, что одним десантным полком можно успокоить Чечню. Антропов Александр Данилович, участник войны, инвалид, Одесса”.

Это одна точка зрения. А вот другая.

“Такие фильмы воспитывали в нас чувство патриотизма, уверенности и спокойствия. Разрушение патриотизма — это преступление против нашей страны. Устинов Геннадий Васильевич, участник войны. Днепропетровск”.

“Спасибо создателям фильма. Этот фильм в 39-м году привел меня и тысячи таких же мальчишек в авиацию. Мы защитили Родину. Слишком видна тенденциозная роль ведущего в охаивании прошлого. Базаковский Вячеслав Иосифович, Белоруссия”.

“Господин ведущий, сколько вам заплатили за то, что вы добиваете Россию и российское государство? Гаркал Валерий Степанович, Москва”.

“Безусловно, прав Молотов, потому что пропаганда и агитация среди молодежи должны вестись в оптимистическом тоне. Сурков не прав потому, что не имело значения в боевой обстановке, как до того агитировали молодежь. Коннов Юрий Алексеевич, Москва”.

Позвонила из Киева заведующая Музеем киностудии им. Довженко Татьяна Тимофеевна Деревянко и сказала, что фильм задержался с выходом на экраны — был сделан в 1938 году, а вышел только в 1939-м. Вначале слишком острым было название: “Война начинается”. Потом переделали на “Эскадрилью № 5”. Я откликнулся из студии: хорошо, что переименовали, с таким названием и сейчас бы нам его из эфира выбросили. Что значит — “Война начинается?” На Кавказ намекаете, да? (Мы как-то нечаянно совпадали в своей “Киноправде” с событиями дня. Во время работы последнего съезда народных депутатов показывали “Заговор обреченных”, там было много сцен в парламенте, который к концу разогнали.)

Концовку передачи я всегда готовил заранее. Нельзя же оставлять зрителя в недоумении. Читаю из книги:

— Убейте его! — кричит молоденький лейтенант в рассказе Владимира Тендрякова “Донна Анна”. Кого — его? Фашиста? Дело происходит на фронте в 1942 году. Нет, есть кто-то еще похуже фашиста.

— Убейте его! Кто ставил “Если завтра война”! Убейте!

Этот интеллигентный лейтенант, любитель кино, в безнадежной ситуации поднял роту в атаку — “За Родину, за Сталина!” — и рота полегла под пулеметным огнем немцев. А лейтенант уцелел. Его отдали под трибунал. Виновником гибели роты он считал создателя кинокартины “Если завтра война”.

Тот цикл рассказов Тендряков, по его признанию, “поднял со дна своей памяти”. На фактах построены рассказы. Значит, после нападения Гитлера люди ждали, что война пойдет, как в кино. Как в бодрой песне из этого самого фильма: “мы врагов разобьем малой кровью, могучим ударом”.

В первые недели войны попали в гитлеровский плен сотни тысяч наших солдат и офицеров, поверивших в экранное действие. Они не умели обороняться. Они умели только наступать. Они пели: “Если завтра война, если завтра в поход — мы сегодня к походу готовы”. Так я поставил точку в той передаче.

В работе с записками, в раздумьях над ними возвращаешься к старому, давно сформулированному правилу просветителей и проповедников: обязательно учитывать и уважать мнение той части аудитории, которая настроена негативно, и постепенно эти люди станут тебя слушать. Приведу еще одно зрительское мнение, не потому, что “доброе слово и кошке приятно”, а как пример контакта с таким зрителем, которого к единомышленникам не отнесешь.

“Очень благодарен вам и за показ фильмов теперь уже невозвратного социалистического прошлого, и за ту тактичную объективность, которой вы стараетесь придерживаться в своей дискуссии. Манеру вашего обсуждения я назвал бы рыцарской. Вы даете возможность снова, как в детстве, пережить восторженное состояние духа, гордость за наше многострадальное, но все же великое отечество, в котором все было рядом: и злое, и доброе, и прекрасное, и безобразное, и трагическое, и смешное. Сельский учитель Б.И. Таранцов, г. Россошь Воронежской обл.”.

Такую тональность в обсуждении “Эскадрильи № 5” создали киновед Лилия Маматова и два историка — Владлен Сироткин и Вячеслав Дашичев.

Что прожито — то наше. Если мы родом из детства, то, значит, и из старого кино. Этот колодец был, конечно, с отравой, но пилась та вода хорошо!

“Ваша передача видится мне мощным фактором развенчивания “не желающих поступиться принципами”. Вы правильно сказали, что фильм “Великий гражданин” культивировал презрение и недоверие к интеллигенции. Идея проста и привлекательна: для постройки канала или выпуска хороших спичек достаточно партийного указания. Народ поймет, а интеллигенты только портят все своими сомнениями. Усомнился в возможности построить социализм в одной стране — и уже враг. Не раздумывай, вперед! Вот и дошагались. Для меня этот фильм раскрывает многое. Но все ли так воспримут, вот в чем вопрос. В. Лобко, г. Лохвица Полтавской обл., Украина”.

Но есть и такие советы:

«Товарищ ведущий, может быть, сейчас не стоит поднимать правду до того времени, пока хоть немного жизнь стабилизируется? Ведь споры до хорошего не доведут. С культурой плохо, очень плохо, люди озлоблены, не сердитесь на них. Л.А. Диденко, г. Евпатория, Крым”.

...Сердиться на своих зрителей — это все равно, что сердиться на погоду или климат. Такой он у нас, примем как данность. Но будем все-таки стремиться к правде. Это тоже коренное свойство человека.

Термин “киноправда” мы позаимствовали у Дзиги Вертова, который оказался обманут временем. И мы ждали от времени, что оно подтвердит наши благие намерения. Что мы будем смотреть старые фильмы с высоты новых достижений... Наша передача выходила еще некоторое время на 31-м московском канале. Я уверен: у этого формата есть будущее, потому что у людей после фильма не исчезла потребность в общении.

Вверх